подумают, и пальто… ПАЛЬТО! – в панике спохватилась она. Так и есть, порвала. Ну все. Конец.
Чему и кому именно конец, не стала уточнять даже в мыслях. Достаточно и того, что она стоит сейчас под ледяным дождем, мокрая, страшная, с разбитым носом и потекшим макияжем, в порванном пальто на центральной улице города, и до дома еще далеко-далеко… Нет, погоди. На центральной ли? Что это за улица? Где я вообще?
Только что, нет, правда же, только что, и минуты не прошло, как вышла из кафе на улице Вильняус и вроде бы пошла в сторону проспекта Гедиминаса, а на самом деле… Боже, куда я попала? Куда?!
«Я позвоню в полицию, – подумала Ванда. – Я сейчас позвоню в полицию».
Но это не помогло.
Улица, на которой она оказалась, выглядела просто ужасно. Слева – какой-то кирпичный барак с разбитыми окнами, в стену которого она только что врезалась, с табличкой, такой ветхой, что разглядеть можно только отдельные буквы: «A. St z e i». Справа вроде бы строение поприличней, но какая разница, что тут за дома, когда ничего не видно ни впереди, ни сзади, то есть, вообще ничего, а потому невозможно понять, куда забрела, и как теперь отсюда выйти.
– А никак не выйти! – вслух говорит Ванда. Теперь она смотрит на свои руки, торчащие из рукавов пальто, чужие, опухшие, посиневшие, со вздутыми венами, страшные, как у старухи, и наконец заключает: – Потому что меня все-таки сбил мотоцикл. И я умерла. И ужин готовить теперь не надо! Никогда!
Она садится на мокрый, грязный тротуар и начинает смеяться. Быть мертвой, оказывается, очень хорошо. Знала бы, давно уже умерла бы. Зачем было тянуть?
– По-моему, ты перегнул палку, – говорит Таня.
Она большая молодец. Во-первых, как-то так хитро появилась в кафе, что я ее не заметил, пока не уселась рядом. Во-вторых, одежда ее суха, и волосы сухи, и ботинки. Словно нет на улице никакого дождя. Впрочем, с чего я решил, будто Таня вошла сюда с улицы? Глупо недооценивать нашу городскую полицию. По крайней мере, сотрудников ее Граничного отдела.
– Конечно, перегнул, – легко соглашаюсь я. – Тоже мне новость. Я всегда перегибаю палку. Это, можно сказать, моя основная специализация. Совершенно не повод являться по мою душу. У нас с твоим начальством договор: я творю, что взбредет в голову, а вы все как-то с этим живете, нравится вам или нет. Не предпринимая восхитительно бессмысленных попыток меня перевоспитать.
– Того факта, что у меня есть сердце, ваш с шефом договор не отменяет, – угрюмо говорит Таня.
– А при чем тут твое сердце?.. Так, стоп, дай сам угадаю. Неужели до тебя дошли ее молитвы?
– Ну да, – почти невольно улыбается Таня. – Я вообще-то сейчас не на дежурстве. У меня выходной. Даже два выходных подряд, но, как видишь, только теоретически. Пришла домой, упала на диван, не раздеваясь, закрыла глаза… И, похоже, сразу уснула обратно на работу. Сплю и слышу, как кто-то зовет полицию – страстно, как Деву Марию. Очень трудно в таких обстоятельствах просто перевернуться на другой бок. Надо будет сказать начальству, что мне теперь положен отгул. А ты все-таки иногда поразительное чудовище. Такой милый, покладистый, был бы котом, забрала бы к себе жить. И вдруг – бдыщь! – привет, уважаемое человечество, я твой самый страшный кошмар. Сколько лет тебя знаю, никогда не привыкну. Ну вот зачем ты к ней прицепился?
– Как это – зачем? А зачем вообще цепляются к девушкам? Она мне понравилась. И будет нравиться примерно до заката, таков мой прогноз. Потом отстану. Забуду ее навсегда. Верь мне. Было бы из-за чего хипешить.
– Теперь это называется «понравилась»! И к чему это приведет? Будет у психиатров одной безнадежной пациенткой больше – ты этого добиваешься? Другого результата все равно не дождешься.
– Пари? – предлагаю я.
– Пари? С тобой? Матерь божья, на что?
– На поцелуй, – смеюсь. – Если я проиграю, тебе приснится, что я тебе поцеловал, а если выиграю, мне приснится, что ты – меня.
– По-моему, ты и правда свихнулся, – вздыхает Таня.
– Да не то чтобы. Просто стараюсь быть забавным. В честь твоего выходного.
– У тебя не получается, – сухо говорит Таня.
– Знаю. Но само намерение делает мне честь. Скажешь, нет?
Ванда сидит на мокром тротуаре и думает: я умерла, а дождь почему-то идет и идет. Ванда смотрит на свои руки, теперь они стали прозрачными, сквозь них, как сквозь мутное стекло, можно увидеть улицу, не в подробностях, только в общих чертах: желтое пятно – стена, белое пятно – другая стена, длинное узкое темное пятно – фонарный столб, или древесный
