ствол, господи, да какая разница, и вода, всюду вода, зачем здесь столько воды? Льется и льется, течет и течет, и я растворяюсь в ней, как кусок сахара в чае. Столько лет уже не пила чая с сахаром – пять? Или шесть? Кроме одного-единственного раза, тогда, в день рождения, на тридцать лет, думала, в день рождения можно полакомиться, но все равно потом чувствовала себя виноватой, а чай от одного маленького кусочка намного вкуснее, будем честны, не стал. Знала бы, что так рано умру, пила бы сладкий чай каждый день, по три раза, жалко, что теперь этого не исправить, вот это действительно жалко, а всего остального почему-то нет.

Ванда сидит на мокром тротуаре и думает: если бы мне сказали, что после моей смерти все исчезнут, а я останусь, я бы совсем не боялась умирать. Наоборот, захотела бы. Потому что жизнь только тем и страшна, что вокруг всегда какие-то люди, ходят, говорят, требуют того и другого, и третьего, требуют-требуют, даже когда молчат, придумывают правила, а сами по ним не живут, делают, что хотят, выглядят, как заблагорассудится, и из-за этого все так запутано и непонятно, что потом, когда умираешь, не грустишь, а сидишь счастливая – просто потому, что никого больше нет.

Все растаяло в этом дожде, – думает Ванда, – все растаяло, и я тоже, и я. Давно было пора.

Наконец-то, – думает Ванда. И потом зачарованно смотрит, как ее прозрачные руки превращаются в костяные, кости вспыхивают яростным, белым, совсем не жгучим огнем и рассыпаются пеплом, а пепел смешивается с водой, растворяется в ней и течет.

Ванда думает, будто течет, а на самом деле поднимается с тротуара и ковыляет куда-то, не видя дороги, путаясь в мокрых складках прилипшей к телу одежды, в разбухших от воды сапогах, с окровавленным носом, улыбаясь блаженно от сладкой свободы не быть.

* * *

– Видишь, что ты наделал? – спрашивает Таня. – Она уверена, что умерла.

– Ну и отлично, – киваю. – Значит, теперь есть кому воскресать. Еще полчаса назад, можешь поверить, не было.

– Ты не…

Я прикладываю палец к губам:

– Тише. Все, что хочешь сказать мне, скажешь потом. А пока просто смотри, что будет. Следи за руками! Пошли.

* * *

Ванда думает: после смерти я стала водой, как будто была русалкой, как в детстве мечтала, – и спускается вниз, к реке, стонет от наслаждения, избавившись от сапог, оставляет их на берегу, входит в воду, здесь, оказывается, совсем мелко, чуть выше колена, а дно такое мягкое и густое, самое время прилечь и уснуть, и смешаться, и течь, и проснуться уже где-нибудь в море, все речные воды рано или поздно попадают в моря, а даже если не так, пусть со мной все равно случится, я этого очень хочу.

Ванда ложится на дно и сразу захлебывается речной водой, это удивительно, странно: разве может одна вода захлебнуться другой? Неужели и так бывает? Неужели вода чувствует так себя всякий раз, когда ее добавляют в чайную заварку или разбавляют ею позавчерашний суп, чтобы хватило на две тарелки? Или добавляют в аквариум, или доливают холодной в слишком горячую ванну? Неужели воде так мучительно трудно смешиваться с другой водой? Я не знала, – думает Ванда, – я никогда больше не буду ничего ничем разбавлять… Впрочем, я-то уже в любом случае не буду, я умерла.

Ванда лежит на речном дне и не дышит. Это довольно легко тому, кто убежден, будто умер. И уж всяко легче, чем жить.

* * *

– Матерь божья, это что за?..

Таня сразу забыла, что она на меня сердита, двумя руками вцепилась в мой, будем считать, что рукав; ладно, девочку можно понять, а синяки на плече пройдут через несколько дней, куда они денутся.

– Что это? – сдавленным шепотом спрашивает Таня, глядя, как над рекой сгущается темный, нечистый, изжелта-сизый туман и постепенно приобретает очертания существа, которого не только ей, а и мне лучше бы никогда в жизни не видеть; впрочем, переживем.

– Ничего, – отвечаю. – Смотри внимательно и запоминай: это и есть ничего. Именно так оно выглядит в те редкие моменты, когда безуспешно пытается стать хоть чем-нибудь – прожорливый демон небытия, поселившийся в человеке, чтобы прожить вместо него и без того короткую жизнь, наполнить ее страхом и бесконечной унылой мукой, забрать себе все, ради чего человек рождается на земле, весь этот наш невыносимый внутренний свет и… и все остальное, неважно, у каждого персональный перечень высших смыслов, глупо было бы оглашать тебе свой. Важно сейчас только одно: этого обжору довольно легко обмануть. Достаточно просто поверить, что умер, – не только умом, а всем телом поверить, тогда эта крыса спешит убежать с тонущего корабля, и корабль получает шанс стать настоящим «Летучим Голландцем». Очень мизерный, будем честны, но все-таки шанс.

– Не хочу это видеть, – говорит Таня. – Уже зажмурилась, а все равно вижу поганую эту тварь, состоящую из бездонной пасти и вздутого брюха. Пожалуйста, сделай меня слепой.

Ослепить человека совсем нетрудно. Но я, конечно же, не умею. Я умею только наоборот. Зато обнять, как ребенка, позволить спрятать лицо у себя на груди – этот фокус мне вполне по плечу. Иногда. Незадолго до полнолуния, будем считать, что так.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату