Не думаю. У него свой путь.
Но мальчик. Он единственный, кто сумел вступить в контакт.
Он опять нарушил правила. Его следует изгнать.
Еще ни один Наблюдатель не был…
Но как же быть с мальчиком?
— И как это меня угораздило так войти в роль. Что я за идиот. Ты хоть когда-нибудь простишь меня?
Джеймс Никкерсон сидел на краешке дивана в гостиной Бранфордов. Рыжие волосы у него были гладко зачесаны назад и блестели от бриолина. Подбородок был тщательно выбрит, и грязи на лице не было. Лицо все такое же красное, но на сей раз не от гнева, а смущения.
Джейк осторожно провел пальцем по щеке. Рана еще побаливала, хотя уже образовался довольно плотный шов.
— Ничего, до свадьбы заживет.
— Я бы увернулся, — хмуро вставил Байрон, — если б он взял меня.
— Знаешь, что Козаар сказал нам? — Никкерсон чуть ссутулил плечи и понизил голос для полноты эффекта: — «Можете не играть. Будьте сами собой, пока я не скажу: «Стоп, камеры!», но не секундой раньше, будет ли это продолжаться несколько часов, день, неделю». Мы знали только, что должен появиться мальчишка, и нам полагалось делать две вещи: реагировать на его поведение и охранять его от взрывов. Плюс, когда он запросится домой, мы должны были отвести его в декорации Гобсонс-Корнера. За ушами у нас были такие крохотные чипсы на случай, если Козаару понадобится дать нам какие-то указания, чего практически ни разу не было.
— Не пойму, как он умудрился выстроить целое селение так, что ни одна живая душа ничего не заметила, — буркнул Байрон.
— Полиция была в курсе, — пояснил Никкерсон. — Торговая палата Гобсонс-Корнера тоже. Еще местные власти. Они заверили, что в это время над нашими головами не пролетит ни один самолет и все такое прочее, и обещали держать все в секрете. Так мы и очутились в этом военном лагере — огромной студии на открытом воздухе. Камеры и микрофоны запрятали так, что ничего не видно, да и все беспроволочное — это просто магия какая-то. Будто мы на самой что ни на есть настоящей войне. И проходит не день, не неделя — целых две недели, когда наконец объявляется Джейк.
— И вы все это время торчали там? — спросил Байрон.
— А куда денешься. Мы же профессионалы. Нам нельзя мыться, причесываться, чистить зубы, смотреть телик или говорить что-нибудь такое, что выходит за рамки наших персонажей. Но вот что поразительно — никто не жаловался. Потому что мы уже были не мы. Постепенно мы полностью превратились в свои персонажи. Только персонажами их не назовешь. Это что-то другое. — Физиономия Никкерсона потемнела. — Они часть нас самих. Как бы запрятанные где-то в глубине души. Мы, может, и сами ничего не знали об этой своей части. В общем, я это все говорю к тому, что мне страшно стыдно за то, что я вытворял. Джейк выказал чудеса храбрости.
Джейк уже и сам не знал, что значит это слово.
В данный момент он, пожалуй, мог бы сказать, что оно ничего не означает.
Это не стратегия. И не тактика. Не оружие и не военная выучка.
В конечном итоге все это не стоит и выеденного яйца.
Все это столь же хрупко, как и мысль.
В конечном итоге ты остаешься один на один с хаосом.
И со смертью.
Если только тебе повезет и все это не окажется бутафорией.
Попрощавшись с Джеймсом Никкерсоном, Джейк поднялся на чердак.
Он достал из заднего кармана джинсов свою зеленую записную книжку.
Но желания писать не было.
Настрой исчез.
Осталась одна немота.
Немота и смущение.
Джейк щелкнул старинной лампой и присел у матросского сундучка. Его охватила глубокая печаль. Возбуждение и ужас
