Наблюдатели

«Дудки!»

Долгое время я не мог спать по ночам. Стоило мне закрыть глаза — и передо мной появлялся папа. Он входил в мою комнату, сидел в ногах на кровати и улыбался. Я открывал глаза — и он исчезал. Я всячески уверял себя, что папа жив, но от этого не становилось легче. Ведь если он жив, значит, не хотел нас видеть. Или не помнил нас.

Когда его друзья из охраны сдались, я понял, что это конец: с такой невыразимой нежностью и состраданием они на меня смотрели. Если бы отца нашли, нам бы сразу стало известно об этом — его фотографию транслировали по всей стране.

Чего я только не делал, чтобы забыть его! Пел в хоре, стал школьным активистом, помогал маме по дому — лишь бы не думать о нем.

А самое жуткое было в том, что он не попрощался со мной. И повсюду мерещился мне. Он бросил меня, но не оставлял в покое. И злость помимо моей воли охватывала меня. И росла.

Я стоял в метро, и нахлынувшие чувства переполняли меня. Пот струился по шее. Майка вся взмокла. Приду домой, и мама заставит идти в душ. Нам надо спешить на передачу на местную телестудию. Ясное дело, снова говорить о папе.

Меня тошнило от этих телешоу. Очень надо, чтоб все тебя жалели! И еще изволь отвечать на дурацкие вопросы.

А в дополнение ко всем бедам мои друзья вели себя как последние идиоты: кривлялись и хихикали как дурачки.

Я отступил на шаг и увидел справа знакомую фигуру. Человек в синей рубашке устало плелся по лестнице на перрон, уткнувшись в газету.

Папа!

Сердце у меня чуть из груди не выпрыгнуло. Я круто повернулся, чтобы рассмотреть его. Тут он опустил газету, и я увидел пепельно-серое лицо незнакомца.

Опять. Сколько раз уже так бывало? Сотню? И каждый раз боль такая же, как в самый первый раз. Слезы подступили к глазам помимо моей воли. Не хватало еще разреветься. Я поклялся, что этому не бывать. Полгода я умудрялся не нарушать клятву и держаться.

Толпа на платформе разрасталась. Послышалось отдаленное громыхание. Чуть нагнувшись к краю платформы, я разглядел два прожектора в глубине темного тоннеля.

Поезд с визгом выскочил из тьмы. Вагоны были набиты битком. Двери открылись, и сзади стали напирать.

Вспышка воспоминания. Я мчусь с папой к поезду. Мне пять лет. Папа первым подбегает, встает в дверях, расставив руки и ноги буквой Х, и держит их, чтобы не закрылись. Двери дергаются, и я кричу. Я кричу, потому что боюсь, что он умрет…

Хватит! Хватит все время думать об этом.

Хитер и Кларенс первыми вваливаются в вагон. Мы с Максом едва успеваем. Двери закрываются прямо у нас за спиной.

Хитер с трудом дотягивается до верхней перекладины. Над ней качается верзила, тыча ей газетой прямо в лицо. Кретин рядом со мной, должно быть, позавтракал червями с чесноком. От этого запаха можно одуреть.

Поезд набирает скорость, и я умудряюсь развернуться. Теперь я уперся носом в дверь. Уставившись в окно, я стараюсь не дышать. Меня вот-вот вывернет наизнанку.

И тут поезд останавливается. В тоннеле холодина. Флюоресцентные лампы над головой мигают и вырубаются. Вагон погружается в кромешную тьму. Со всех сторон раздаются мучительные стоны.

Клаустрофобия.

Я весь холодею. Я никого не вижу вокруг, но о отчетливо слышу тяжелое дыхание пассажиров. Обступили…

Где мы?

Между «Букер-стрит» и «Диэфилд-стрит».

«Гранит-стрит».

Вспомнил. Это старая, заброшенная станция где-то совсем рядом. Мы мальчишками любили глазеть на нее. Длинная платформа, освещаемая тремя голыми лампочками. Грязные кафельные плитки с названием «Гранит». Желтоватые стены, все в граффити. Платформа, словно толстым ковром, покрыта пылью.

Смотри!

Да не напрягайся… Не думай об… огнях.

Огнях?

Там, за окном.

Платформа, стены, пол. Все сияет и светится. Как на съемках кино. Верно. Здесь и в самом деле частенько снимали кино. Но не