Память отзывается эхом:
— Он тоже был на войне, получил контузию. Но уже совсем оправился. Я перееду к нему. Квартира на нижнем уровне… Я привыкну. А со временем все наладится. Ты великодушный человек, Вацлав, и все поймешь. В конце концов, мы давно не любим друг друга.
Эта фраза так же хлестко ударяет по мне из воспоминания, как ударила в реальности.
Взгляд туманится, я вновь теряю контроль над собой: механизм моей памяти лихорадочно ищет информацию, ключи к которой получил только что. У него (и у меня) нет никаких сомнений, что информация существует. Та самая недостающая шестеренка. Та самая недостающая катушка перфоленты.
— Вацлав?
Зофья совсем рядом, трясет меня за плечи.
Я говорю:
— Конечно, я помогу, милая. Но сначала вам обоим нужно подзарядиться.
Звучат ли нотки коварства в моем голосе?
Смотрю, как Зофья нежно подводит Байрона к моей стим-станции. Ласково усаживает в кресло, придает правильную позу. Задерживается на мгновение, глядя в его лицо. Когда-то так же она смотрела на меня.
Переключает рычаг. Сама устраивается в соседнем кресле.
Думаю: сейчас, когда они спят, самое время.
Самое время — что?
О, вариантов множество. Вот простейший: воспользовавшись бессознательным состоянием жены, стереть ее память об этом нелепом, нежданном госте. Ей ни к чему этот калека, босяк. Она будет с ним несчастна…
Кошка смотрит на меня с такой ненавистью, будто до последней буквы знает все мои мысли. Я смотрю на кошку. Безумная идея. Безумная и вместе с тем настолько закономерная, очевидная, что я, кажется, могу различить шестнадцатирядные паттерны, из которых она состоит.
Сегодня я уже изменил своим принципам. А кроме того, мой мир перевернулся с ног на голову. Вряд ли станет хуже, если я в дополнение ко всему этому нарушу данное жене обещание.
Я думал, Афина будет убегать и прятаться. Прежде она довольно успешно предугадывала мои намерения.
Но она сидит на месте, и выражение ее морды кажется мне удовлетворенным. Беру ее на руки. Несу в кабинет. Укладываю на стол, на ощупь изучаю загривок, пока не нахожу нужный позвонок.
Домашние мои очки не так хороши, как рабочие; это ничего. К счастью, кошачьи перфоленты того же размера, что и человеческие. Мне хватает одного взгляда, чтобы найти среди собственных перфолент Афины ту, что явно ей не принадлежит. Она и не спрятана, эта лента, наоборот, выставлена напоказ. Сматываю ее на одну катушку и тогда только замечаю, что лента не изолирована. К ней подключены штифты. И по состоянию транспортной дорожки видно, что за три года система перематывала ее бессчетное множество раз.
Захлопываю кошачий череп. Убеждаюсь, что Афина приходит в себя. Привычка.
Помещаю ленту в перфоскоп.
Я уже знаю, что там увижу. Что я сделал. Не знаю — как. Надеюсь, это был револьвер. И ярость, и слезы, и отчаянье. Мне не станет легче, я не смирюсь, но смогу понять.
Жадно приникаю к окулярам.
Вот он я, жалкий, искалеченный войной и бесчеловечными экспериментами во славу кайзера. Древний старик в свои сорок пять. Уже мертвый, но не понимающий этого.
Вот она, моя молодая, живая и бесконечно прекрасная жена. Последняя нить, удерживающая меня от окончательного падения в бездну. Такая ненадежная.
Запах миндаля из моих кошмаров. Я чувствую его так же остро, как в тот момент, когда подсыпал цианистый калий в ее бокал.
Не револьвер. Не ярость. Не отчаянье. Яд и холодный расчет.
Иду по усыпанному осколками полу. Поднимаю тело Зофьи, несу в лабораторию. Все делаю сам. Каждая шестеренка нынешней Зофьи, каждый ее сустав, вал, перфолента прошли через мои руки.
Очищаю ее память от Байрона, как кайзерская пехота методично зачищает захваченные санд-аламутские города.
