Она стоит спиной к моему столу, поскольку на сей раз жертва не я. Под лёгкой тканью подобно коротко подрезанным крылышкам торчат сердитые девичьи лопатки.
Тот, к кому обращаются, поднимает от бумаг исполненное благородства лицо. Глаза — ласковы, голос — обворожителен и хорошо поставлен:
— Вам уже говорили сегодня, что вы прекрасно выглядите?
— Нет! — скрежещет она.
— Так я и думал… — с прискорбием изрекает он. — Чёрствые люди…
— Вам придётся написать объяснительную записку!
Я вздыхаю украдкой. «Написать записку…» «Остановить на остановке…» О современный язык!
— Пожалуйста, — галантно отзывается мой сослуживец. — Я и в письменном виде готов подтвердить, что выглядите вы сегодня потрясающе…
Поганка открывает рот, однако немеет, вспыхивает и, гневно чеканя шаги, покидает помещение. Директрисе жаловаться пошла.
— Как это у тебя получается? — с завистью говорю я. — Научил бы…
— Учись, — великодушно разрешает он. Отправляет рукопись в папку, завязывает тесёмки и, подперев кулаком щёку, принимается меня разглядывать.
— Достала? — спрашивает он с сочувствием.
— Да не то слово…
— Обедать идёшь?
— Что-то не хочется… Жарко.
Дверь и оба окна раскрыты настежь, по кабинету гуляют горячие сквозняки. Представляю, что делается на улице!
— Может, сгуляем в скверик, к фонтану? — предлагает он. — Кваску хлебнём. Ледяного…
Импозантен до изнеможения. На службу неизменно является в белом эстрадном пиджаке. Когда-то работал в филармонии, не знаю кем — поговаривают, что конферансье. Потом был уволен, основал фирму, быстро прогорел. Покрутился-покрутился — и к нам.
Лентяй и аккуратист. Порядок на столе и в столе поддерживает идеальный. Очень любит точить карандаши. Вручную, естественно. Точилок не признаёт — говорит, угол в них не тот.
Издательские дамы при виде него млеют (директриса в их числе), но и у мужчин, коих легко по пальцам перечесть, бывший артист филармонии раздражения не вызывает.
Я в самом деле не собирался выходить в это лютое пекло, разве что на перекур, но когда тебя приглашают столь дружески и непринуждённо — поди откажись!
В скверике и впрямь дышалось полегче: над газонами клубилась водяная пыль, то и дело сносимая на нас ветерком, бурлил фонтан. Мы остановились у палатки, хлебнули кваску — пусть не ледяного, но довольно-таки прохладного.
— Ага… — сказал он вдруг, высмотрев кого-то в проеденной солнцем древесной тени. — Стало быть, не зря шли…
И увлёк меня к лавке, на которой одиноко восседал старичок с палочкой. Умильный такой старичок: хрупенький, седенький, с глянцевой розовой пролысинкой на темечке. Увидев нас, разулыбался.
— А-а… — ликующе возгласил он. — Здравствуйте, Пётр… И вы… э-э… — Старичок вопросительно поглядел на меня.
Я представился.
— И вы, Глеб, здравствуйте… А то я уж тут, знаете, заскучал… Странный день: не подходит никто и не подходит… Чем порадуете сегодня?
— Так, чепуха, Ростислав Игнатьич, — небрежно молвил мой коллега Пётр, присаживаясь рядом со старичком. — Ничего особо душераздирающего… Давай, — шепнул он мне.
Я не понял.
— Рассказывай давай, — пояснил Пётр.
— О чём?
— О нашей юной гадюке. Как она тебя достала… и вообще…
— Зачем?
— Затем, что Ростислав Игнатьич любит такие истории. Имей же, наконец, уважение к старшим!.. Чего стоишь столбом?
