выглядит в жизни… Но почему-то в моем воображении рисовалась она схожею с одной девушкой- блондинкой, которую я видел в маленьком деревенском ресторанчике недалеко от Геттингена.
В тот раз, совершая прогулку на автомобиле вместе с профессором Рю и профессором Лауэром, мы заехали в этот уютный ресторанчик отведать вареных свиных ножек с кислой капустой. Девушка сидела за угловым столиком одна-одинешенька и даже не оглянулась на нас, когда мы уселись втроем за соседний стол. О, там, на земле, это было очень грустно видеть: такая юная, такая милая – и совершенно одна, без друзей, в этом малолюдном деревенском трактире, где подают свиные ножки.
Я не успел заметить, было ли перед нею на столе вино или пиво, стоял ли обед, съела ли она его или только собиралась приступить к нему… Мое внимание было лишь мгновенным, скользящим и впечатление от увиденной картины мимолетным: вышло так, что меня усадили на стул спиною к ней, и в продолжение обеда я ни разу не оглянулся на нее. Но сзади, мне представлялось, шли в мою сторону некие беспокойные волны, благоухающие розовым маслом и наэлектризованные холодноватым призывом: подойди ко мне, иностранец, и мы поговорим немножко, а если ты мне понравишься, я отстегну часы и покажу тебе на своей руке розовые вмятины – следы от браслета…
Сколько раз потом, уже будучи мужем Нади, я лежал рядом с нею в постели и представлял ее похожею на ту незнакомую девушку – и ясно видел при этом розовый след от часового браслета на ее нежном запястье. И однажды, уже здесь, в Онлирии, мне захотелось снова встретиться с незнакомкой, которая столь эфемерно промелькнула в моей прошлой жизни.
Деревенский ресторанчик, отделанный стенкой из дикого камня с вьющимися по нему плетями зеленого плюща, был таким же, каким я его запомнил; и девушка сидела за угловым столиком одна; кроме нее и еще одного господина с полным красным лицом, во всем заведении никого не было; этот господин периодически смотрел на свои часы и затем через какой-то промежуток времени выпивал рюмку шнапса. Я на этот раз подошел, разумеется, к девушке и попросил позволения присесть за ее стол. Она молча кивнула.
О, как мне хотелось, чтобы это оказалась Надя! Но это была не она… Тем, кто хочет из Онлирии сообщаться с жителями земли, дается возможность стать плотными и выглядеть так, как им этого желается. Но, закончив разговор, мы можем внезапно исчезнуть с глаз или уйти прямо сквозь стену… Эту девушку звали Эрной, я откровенно рассказал ей, кто я и откуда, и спросил, не знала ли она случайно мою русскую жену, жившую в Геттингене и работавшую в университете… Нет, Эрна никогда не знала ни одного русского человека.
– Особенность нашей встречи в том, – объяснял я девушке, – что, когда мы закончим разговор и я уйду, ты через секунду уже все позабудешь. Но обязательно вспомнишь этот случай уже в Онлирии, где времени будет предостаточно для того, чтобы вспомнить каждое мгновение своей прошедшей на земле жизни… И там, возможно, мы с тобой опять встретимся.
– Зачем вы оттуда приходите сюда? – спрашивала Эрна. – Я не понимаю. Что у нас тут такого хорошего? Или у вас возникают какие-нибудь проблемы?
– Никаких проблем, Эрна, – отвечал я. – Но уверяю тебя: когда ты сама попадешь в Онлирию, ты тоже будешь часто возвращаться оттуда сюда.
– Почему? Почему? Здесь же все гадко… несправедливо. Даже слов нет…
Зачем возвращаться сюда! Не понимаю я.
– Вот представь себе, Эрна… У тебя, скажем, был свой дом… – начал я издали, притчей.
– Он у меня и сейчас есть, чего там представлять, – перебила она меня.
– Хорошо… Еще даже лучше. И вот представь себе: однажды тебе сообщают, что дом твой сгорел, пока ты ездила по делам в Кёльн… Неужели тебе, Эрна, не захотелось бы посмотреть на пожарище?
– Как же… Захотелось бы, наверное.
– О, еще как! Уверяю тебя. И вот ты возвращаешься в Геттинген, идешь к тому месту, где был твой дом, – и, майн Готт! – ты видишь, что дом твой целехонек и ничего, абсолютно ничего с ним не случилось! Какое это было бы счастье, правда?
– Да, это было бы замечательно.
– Вот поэтому я и прихожу оттуда сюда… Каждый раз с надеждой, что дом цел.
– И как он, цел?
– Нет, конечно. Он сгорел, Эрна. Сгорел дотла.
– И ты что же, каждый раз ждешь чуда – хочешь увидеть что-то другое?
– Да.
– Но ты же сумасшедший! Хоть и говоришь, что воскрес после смерти… Если дом сгорел – значит, сгорел. Если нет – значит, нет. Что может быть другое?
– Другое?.. А вот представь, Эрна, – продолжал я, – дом сгореть-то сгорел, но ты приходишь туда, а на этом месте качается привязанный к дереву огромный воздушный шар…
– Шар?
– Да. Он медленно наполняется горячим воздухом от горелки, которая гудит и выбрасывает вверх, в круглую скважину оболочки, высокое оранжевое пламя. Шар постепенно надувается и становится все больше и больше. В корзине-гондоле никого нет, но там устроено как-то все очень симпатично и поставлено даже что-то вроде короткого соломенного дивана. Ты заходишь и садишься на этот диван – и воздушный шар тут же взлетает, как будто только и ждал тебя…
– Всегда ненавидела эти воздушные шары, – перебила меня Эрна. – Все эти воздушные замки. И полеты эльфиков над туманными травами. Ты думаешь, что я молодая, поэтому должна все это любить. Но я вовсе не молодая – я уже очень старая. Мне уже сто лет. Я умру оттого, что заболею раком. И перед этим мне обязательно приснится какая-нибудь гадость. Я уже сейчас боюсь своих снов – они так ужасны. О, мне бы лучше совсем не спать – только бы не видеть эти сны. И самое противное и обидное – я никак не могу запомнить эти сны, они все ускользают, как будто прячутся, чтобы только мучить меня…
– Нашу встречу ты тоже не запомнишь… Все это тебе покажется одним из тех смутных снов, которые томят, беспокоят своей неуловимостью. И только потом, в Онлирии, ты вспомнишь все: и эту нашу встречу, и другие свои встречи с блуждающими по земле тенями. И там ты вспомнишь и вновь увидишь все свои забытые, неопознанные сны.
– Но зачем, зачем мне это?! Я никогда не хотела бы вспоминать свою жизнь. Ну ты сам подумай – зачем мне это? Я была проституткой, наркоманкой, потом у одного турка-сутенера меня увидел Томас. Он увел меня от турка, поместил в лечебницу, там я пробыла три года и вылечилась, и Томас женился на мне. А потом он стал заниматься полетами, хотел, чтобы и я занималась, но я сразу же отказалась. У меня боязнь высоты. Томас оставил мне свой дом, а сам уехал на Гибралтар, где открылись школы для обучения полетам. Он написал мне два письма, потом погиб.
– Все это так похоже! – не выдержав, воскликнул я. – Может быть, ты все-таки
Надя?
– Как я должна на это ответить? – суховато, но все-таки мягко промолвила
Эрна. – Сказать мне “да”?
– Нет, не надо ничего говорить. Я и не жду ответа. Просто мы в Онлирии, по своему обыкновению, часто возвращаемся к тому, что уже давно прошло, и тысячи раз перебираем все, что случилось с нами здесь, на земле. И каждый раз к этому примеряем иные, новые возможности: ах, если бы так поправить и этого не делать, а поступить совсем по-другому… Вот и сейчас: я возвращаюсь к одному мгновению своей жизни только потому, что хочу проверить некую версию… Что было бы, если б я тогда, при жизни, все же обернулся к тебе, подошел к твоему столику и заговорил с тобой? Не выстроилась бы по-другому вся моя судьба?
Умение войти в слово и снова выйти из него, способность управлять им – могущество созидающих ангелов – даровалось и нам за все наши земные страдания, печали, несчастья. Но невосполнимым уроном для меня было то, что я утратил в молодые годы свое зрение. Невозможность представить себе любимую такою, какою она была, и неспособность вспомнить то, чего я не видел, – отсутствие в памяти надлежащего слова не позволяло мне воспользоваться вновь возвращенным мне могуществом, истинным даром Бога: способностью творить собственный мир.
Демон Неуловимый, повелитель страстей, которые правят земным миром, разъяснил мне перед самым концом моей жизни, почему я должен был немедленно уйти из нее. Я принадлежал к роду титанов, человекоангелов, – и за свою гордыню и холодность к Богу был я подвергнут наказанию. Демон признался
