оружейном дворе махины испытывает. Жёнка, бывает, его месяцами не видит, но не ропщет. Ибо нет ничего на свете больше терпения любящей женщины.
Сколько раз замечал старший воин, что попадает в Славгород человек с такой вот ослабленной душой, и вскоре начинает та выздоравливать, наливаться силой, сбрасывать с себя темень, Триглавом напущенную. И не важно, возносит ли тот человек требы Святовиду, или приносит жертву Перуну, или стучит колотушкой по бубну, камлая Маниту, – идёт от града к небесам ровный светлый столб, становясь всё крепче и светлее с каждым днём, с каждым человеком, с каждым ребёнком, рождающимся в семьях славов. И не важно, появился ли это охочий меднокожий, желающий своими глазами увидеть чудеса, творящиеся в стойбище белоликих, или родился ребёнок в семье смешанной или единокровной. Главное, что теперь та душа не поддастся на обман да посулы служителей Чернобога. Не захватить Триглаву в полон нового раба. Как бы ни колдовали своими молениями в капищах его служители с символом позорной казни Первого Рима на груди. Нет ничего страшнее для черноризцев такого вот просветлённого человека с чистой, истинной душой. Потому и ненавидят они таких больше всего на свете, стремятся всеми силами извести их, сжить со свету…
– Старшой! Старшой!!! – раздался истошный крик от двери избы, установленной на палубе двулодника, и Крут вихрем взлетел с лежанки, на которой размышлял, запрокинув руки за голову.
Выскочил наружу и едва не схватился за меч, но сообразил, что видит, прежде чем совершил действие. Вскинул руку в знак приветствия, ударил себя кулаком в грудь:
– Здрав будь, Путята!
Тот, словно так и должно, ответил в свою очередь:
– И ты будь здрав, старший. Дело у меня к тебе, неотложное и срочное. Потому и явился я к тебе.
Повёл рукой жрец – и вдруг очутились оба на льду зеленоватом и прозрачном, на шкурах неведомых, разостланных на стволах дубовых, возле костра, прямо на льду том, горящем без дров. Вместе с ними ещё восемь воинов сидят кружком, пьют напитки неведомые, едят мясо нежное, языку и нёбу неизвестные. Пятерых узнал Крут: братья-князья, Брячислав и Гостомысл. Храбр, Слав, Брендан. И трое незнакомых ему воинов. Впрочем, один из троицы, кажется, меднокожий. Орлиные перья на его уборе. Шкура пятнистого зверя на плечах. Другой – муж в годах, с окладистой седой бородой чуть ли не до пояса богатого, бляшками металла неведомого изукрашенного. Ну а третий… Молод, тело сильное на диво. Доспех на нём тонкой и дивной работы, каждая часть подогнана, сложено всё так, словно самые искусные кузнецы броню ту творили. Увидел седой явившихся гостей, прогудел:
– Ну вот и все в сборе. Прошу к огню, гости дорогие. Угощайтесь. – Протянул сам Круту кубок серебряный, сияющий в огне неземном.
Спокойно принял воин подношение, глотнул, затем уселся, куда показали. Путята пристроился справа от Слава. Между ним и меднокожим.
– Пора за дело приниматься, други мои, – снова голосом глубоким произнёс седой.
И молодой воин в доспехе дивном речь завёл:
– Доброе дело затеяли вы, братья мои меньшие. Славное. Отец мой… – показал на седого, – одобряет его. Хотя и не всегда.
Дёрнулся меднокожий, но промолчал, а воин дальше речь повёл:
– Почто столько народу извели зря? Почто жёнок сильничали? Людей живьём жгли?
Нахмурился Брячислав, хотел было слово молвить резкое, да толкнул его брат и сам ответил:
– Народец сей мерзок по натуре. На слабого в трудную минуту руку поднял. Сам извёл всех их под корень. Блядию[44] жил. Потому и получил по заслугам. А сильничали – так нельзя тогда иначе было. Сами знаете.
– Знаем, – прогудел седой, потом глазами показал сыну: мол, продолжай.
Тот вновь заговорил:
– Потому и простил вас. Но из-за этого зла удалось жрецам арконским, насквозь прогнившим, запечатать отца моего вместе с прочими в доме. И нет теперь у них сил помочь вам. Я же – воин. И мне леса, реки и воды не властны. Лишь небо и грозы с молниями. Сын мой…
Вновь шевельнулся меднокожий.
– …осерчал было на вас, но, узнав истину, прозрел. И… простил. Но впредь подобного зла ни я, ни он не потерпим! – Стукнул кулаком по бревну, на котором сидел, и едва не вздрогнул Крут, увидев, как полыхнуло под перчаткой латной пламя синее. Начал понимать, с кем беседу ведёт и где находится…
– Но, Перун…
