новому убедительным, что Гита вдруг осознала: наивными устами Мелики говорит нечто такое… нечто такое, чего лучше послушаться.
— Тогда, может, давай все это выбросим? — предложила Гита.
— Давай.
— И кошелек тоже?
— И кошелек… Придется…
И, сложив свои трофеи кучкой, присмиревшие девочки продолжили поиски Серого Тюльпана.
— Тюльпа-ан! А Тюльпанчик? Ты где?! — позвала Мелика.
Они доплелись до махрово-зеленой низины, где прошли последние часы ставки Сиятельного князя Занга оке Ладуя — правителя законного, но несчастливого.
Тут дергачи поработали особенно старательно — большинство покойников лишилось всей одежды, обуви и белья, а вместе с ними и той жалкой благообразности, которая бывает свойственна трупам, — слишком уж тщательно их обыскивали, слишком часто переворачивали. Вот они и лежали раскоряками, раками, пьяницами, а вовсе не павшими героями. Вид сизых и розовых раздетых тел, не до конца утопленных в изумрудной шерсти земли, был сюрреалистичен, гадок. Зато Гиту и Мелику больше не искушали бесхозные кошельки и «потерявшиеся» кинжалы…
— Ты чего кричишь? — настороженно спросила Гита.
— Так, ничего. Просто. Тюльпан зову… В шутку!
— А-а, в шутку… А я уже думала, ты того… В уме повредилась. — Гита задрыгалась, изображая расслабленного.
— А что, тебе этот твой Лид не объяснил, как быстрее Тюльпан искать?
— Не-а. Говорил, сам найдется. — Гита все больше мрачнела. В глубине души она уже начала раскаиваться в том, что повелась на жреческие побасенки. Да еще и подругу подбила.
— Ну, значит, так оно и будет, — радостно согласилась Мелика. — Лучше давай подумаем, что мы с ним сделаем, когда найдем.
— Ну… Как это — что? Можно будет кого-нибудь оживить!
— Кого?
— Да кого угодно!
— Ну кого, например?
— Ну, например, Борака.
— Это кузнеца, что ли? Со Старой Заимки? — удивилась Мелика.
— Ну да.
— А зачем его оживлять? Он уже старый был, когда умер. И кривой… А неприветливый какой — жуть! Я ему в предзимье ножи носила, подточить. Стоял такой морозище… Воробьи на лету падали! А он даже не зазвал в хату. Так в сенях со свиньями до полудня и простояла как колода — думала, мне там карачун придет. Зачем такого оживлять?
— Он маме денег должен!
— Много?
— Два серебряных авра!
— Ого…
— Вот-вот.
— Должен-то он, может, и должен… Только ты думаешь, что отдаст, если оживет?
— Может, и не отдаст… С козляры станется… Пожалуй, жирно ему будет — Тюльпан еще на него тратить! — резюмировала Гита. — А ты б кого оживила?
— Я? Ну… наверное, бабушку.
— Так ее уже и черви слопали, небось, — скептически отозвалась Гита, загибая для счету пальцы на левой руке — сколько же это месяцев прошло? И, остановившись на мизинце правой, она заключила: — Стопудово слопали! До самых до костей уже догрызлись…
— Ну… И что с того, что слопали? Ну, догрызлись даже — пускай. Нельзя, что ли, оживить?
— Нельзя.
— Это еще почему?
