– Мне, пожалуй, надо бы уже в отель, – сказал он.
Из-за угла вывернула черная машина – оранжевый огонек на этот раз светился. Я ей махнул, помог профессору Маклеоду сесть назад. Это было наше Особое Такси, у нас такие водятся. Из тех, в которые садишься и больше уже не выходишь.
– В «Савой», пожалуйста. – сказал я таксисту.
– Слуш’юсь, начальник, – отозвался он и увез профессора Маклеода.
Мистер Элис хорошо заботился о мальчике шагинаи. Как ни приду на совещание или инструктаж, мальчик сидит у ног мистера Элиса, а тот накручивает на палец и гладит его черные кудри. Они обожали друг друга, сразу видать. Глупо, слащаво и, должен признать, даже для меня, бессердечного ублюдка, трогательно.
Иногда ночами мне снились женщины шагинаи, эта ходячая мертвечина, человеческие летучие мыши, они били крылами и устраивались по насестам в огромном гниющем старом доме, что был одновременно Историей Человечества и «Приютом святого Андрея». Взмахивая крылами, некоторые взмывали па?рами, унося в когтях мужчин. А мужчины сияли, как солнца, и лица их были так прекрасны, что не взглянешь.
Я ненавидел эти сны. Такой сон – и потом весь день к чертям собачьим, точно как в аптеке.
Самый красивый человек на земле, Сокровище шагинаи, протянул восемь месяцев. А потом подхватил грипп.
Температура за сорок один, в легких воды под завязку – он тонул посреди суши. Мистер Элис собрал лучших врачей со всего света, но парнишка мигнул и погас, как старая лампочка, – так все и кончилось.
Небось не слишком они выносливые. Растили-то их для другого, не для выносливости.
Мистер Элис принял это близко к сердцу. Он был безутешен: прорыдал, как дитя, все похороны, слезы катились по лицу, будто у матери, которая единственного сына потеряла. Небо мочилось дождем, так что и не поймешь, если с мистером Элисом рядом не стоять. Мне это кладбище стоило пары еще каких хороших ботинок, и настроение было прескверное.
Я посидел у себя в Барбикане, покидал ножик для практики, сварил спагетти по-болонски, посмотрел футбол по телику.
Той ночью у меня была Элисон. Приятного мало.
Назавтра я взял десяток хороших парней, и мы отправились в Эрлз-Корт поглядеть, не осталось ли в том доме еще кого из шагинаи. Должны же у них быть еще мужчины. Логично же.
Но штукатурка на гниющих стенах была заклеена крадеными рок-плакатами, и в доме пахло опиумом, а не пряностями.
Крольчатник-лабиринт был забит австралийцами и новозеландцами. Сквоттеры, надо думать. Мы застали человек десять в кухне – они сосали дым из горлышка разбитой бутылки «Лимонада Р. Уайта».
Мы обшарили дом с подвала до чердака, искали малейший признак женщин шагинаи, малейший след, любую зацепку – хоть чем-нибудь порадовать мистера Элиса.
Мы не нашли ничего.
Из дома в Эрлз-Корт я унес лишь воспоминание о груди девчонки, обкуренной и удолбанной вусмерть, что спала голышом наверху. На окнах не было штор.
Я стоял в дверях и глядел на нее слишком долго, и эта картинка отпечаталась в мозгу: полная грудь с черным соском, тревожный изгиб в едко-желтом свете уличных фонарей.
Симпатичные ребята в фаворе
Good Boys Deserve Favors.
Мои дети обожают, когда я им рассказываю правдивые истории из детства: как папа грозился арестовать регулировщика, как я дважды выбил сестренке передние зубы, как я играл в близнецов и даже как я случайно убил полевую мышку.
Эту историю я им никогда не рассказывал. И мне будет затруднительно ответить, если вы спросите, почему.
Когда мне было девять, в школе сказали, что мы можем выбрать себе музыкальный инструмент. Кто-то выбрал кларнет, кто-то – скрипку, кто-то – гобой. Фортепьяно, литавры и альт.
Я был мелким для своего возраста и единственный в младшей школе выбрал контрабас – в основном потому, что мне нравилось несоответствие. Прикольно же: маленький мальчик таскает инструмент, который больше его в полтора раза, и играет на нем, и ему это нравится.
Контрабас принадлежал школе и произвел на меня неизгладимое впечатление. Я учился водить смычком – без особого рвения, мне больше нравилось щипать струны пальцами. На правом указательном пальце образовался белый волдырь, который со временем превратился в мозоль.
Я ужасно обрадовался, когда узнал, что контрабас не родня элегантному и скрипучему семейству скрипок, альтов и виолончелей; его корпус был мягче, нежнее; он, оказывается, был единственным ныне здравствующим представителем вымершего
