Ей было всего двадцать. Я был значительно старше – почти двадцать семь, жена, карьера, две дочки-близняшки. И я готов был бросить все ради нее.
Мы познакомились на конференции в Гамбурге, в Германии. Она выступала на презентации о будущем интерактивных развлечений, и я сразу подумал, что Бекки привлекательная и забавная. Длинные темные волосы, голубые глаза с зеленоватым отливом. Поначалу мне казалось, что она похожа на кого-то из знакомых, но потом до меня дошло: я не знал этого человека по правде, она походила на Эмму Пил, героиню Дайаны Ригг в телесериале «Мстители»[30]. Я влюбился в нее, черно-белую, и бредил ею, когда мне еще не исполнилось и десяти.
Ближе к вечеру, когда мы случайно столкнулись в гостиничном коридоре – я шел на пьянку к продавцам программного обеспечения, – я похвалил ее выступление. Она сказала, что актриса, что ее наняли для презентации («Ну, не всем же играть в Уэст-Энде») и что ее зовут Ребекка.
Потом я поцеловал ее у двери, а она вздохнула, прижавшись ко мне.
До конца конференции Бекки спала у меня в номере. Я был люто влюблен, и она, хотелось бы думать, тоже. Наш роман продолжался и в Англии: яркий, веселый и восхитительный. Я был влюблен, я это знал, и любовь шампанским ударяла в голову.
Я проводил с ней все свободное время, говорил жене, что задерживаюсь, что мне надо в Лондон, что я занят. А сам мчался к Бекки в Баттерси.
Ее тело наполняло меня радостью: золотистая податливость кожи, голубые глаза с зеленоватым отливом. Ей было трудно расслабиться во время секса – ей вроде бы нравился секс как идея, но на практике он ее не впечатлял. Оральный секс вызывал у нее легкое отвращение – когда она сама и когда ей, – и больше всего ей нравилось, когда все заканчивалось очень быстро. Но меня это не задевало: мне хватало ее красоты и остроумия. Мне нравилось, как она лепит из пластилина кукольные лица маленьких человечков и как пластилин тонкими темными полумесяцами забивается ей под ногти. У нее был красивый голос, и иногда она ни с того ни с сего принималась петь – популярные песни, фольклор, отрывки из оперных арий, глупые песенки из телерекламы – что в голову придет. Жена никогда не пела, даже колыбельные нашим девочкам.
Краски как будто делались ярче, когда рядом была Бекки. Я стал замечать мелочи жизни, которых не видел раньше: разглядел изысканную элегантность цветов, потому что Бекки любила цветы; пристрастился к немому кино, потому что Бекки любила немое кино, «Багдадского вора» и «Шерлока-младшего»[31] я пересматривал по сто раз; стал собирать кассеты и компакты, потому что Бекки любила музыку, а я любил Бекки и мне нравилось любить то, что любила она. Раньше я не слышал музыки; не понимал черно-белого изящества безмолвного клоуна; никогда по-настоящему не видел цветка, не касался его и не обонял – до того, как мы встретились с Бекки.
Она сказала, что ей пора уйти из театра и заняться чем-то другим, чтобы зарабатывать больше и регулярнее. Я познакомил ее с приятелем из музыкального бизнеса, и он взял ее личным секретарем. Иногда меня мучил вопрос, спят они или нет, но я не расспрашивал – не решался, хотя размышлял об этом. Я не хотел рисковать тем, что было у нас двоих, и знал, что у меня нет причин ее упрекать.
– Как ты думаешь, что я чувствую? – спросила она, когда мы вышли из тайского ресторанчика в двух шагах от ее дома. Мы ужинали там всякий раз, когда я приезжал к ней. – Когда знаю, что вечером ты возвратишься к жене. Ты думаешь, мне каково?
Я знал, что она права. Я никому не хотел делать больно, но как будто разрывался на части. Страдала работа в моей компьютерной фирме. Я собирался с духом, чтобы сказать жене: я ухожу. Мне представлялось, как обрадуется Бекки, когда узнает, что теперь я безраздельно с ней, насовсем; Кэролайн, жене, будет тяжело, а девочкам еще тяжелее, но так нужно.
Каждый раз, когда я играл с дочками, с моими почти одинаковыми близняшками (подсказка: у Аманды над верхней губой крошечная родинка, подбородок у Джессики чуть круглее) с волосами медового цвета, чуть светлее, чем у Кэролайн; каждый раз, когда мы ходили в парк, когда я купал их перед сном и укладывал спать, в сердце свербела тягучая боль. Но я знал, что нужно сделать; знал, что нынешняя боль скоро сменится радостью, потому что я буду с Бекки, я буду с ней жить, и любить ее, и проводить с ней все время.
До Рождества оставалось чуть меньше недели, и дни стали короткими – короче не бывает. Я пригласил Бекки поужинать в тайском ресторанчике и, наблюдая, как она слизывает ореховый соус с палочки куриного сатая, сказал ей, что скоро брошу жену и детей ради нее. Я ждал, что она улыбнется, но она ничего не сказала – и не улыбнулась.
У нее дома в тот вечер она не захотела ложиться со мной в постель. Объявила, что между нами все кончено. Я напился и плакал в последний раз во взрослой жизни, уговаривал, умолял ее передумать.
– С тобой больше не весело, – сказала она спокойно и просто, а я сидел на полу у нее в гостиной, брошенный и несчастный, привалившись спиной к старенькому потертому дивану. – Раньше с тобой было весело и хорошо. А теперь ты только ноешь.
