остановились поесть. Один из всадников предложил мне хлеба, но я смогла лишь отпить из фляги несколько глотков теплой, затхлой воды. Затем меня вновь посадили в седло, на этот раз с другим мужчиной. Его черная борода колола кожу на шее. Он надел мне на голову мешок, хотя в темноте в этом не было особого смысла.
Я почувствовала приближение города задолго до того, как копыта лошадей зацокали по мощеной дороге. Сквозь мешковину начали пробиваться отблески огней. Я ощущала людей вокруг. Много людей, больше, чем в Хейвене в день ярмарки. Тысячи, как мне показалось. Дорога пошла вверх, копыта застучали по мостовой, но теперь уже не так резво. Затем всадники спешились, и меня передали, а точнее, почти швырнули вниз, другому мужчине. Несколько минут он вел меня, спотыкающуюся на каждом шагу, и довольно часто останавливался, чтобы отпереть очередную дверь. Каждый раз, когда мы продолжали идти дальше, я слышала, как за нами запирается замок. Громыхание запоров звучало точно удары.
В конце концов меня толкнули на что-то мягкое. Послышался скрежет металла, словно кто-то вынул клинок из ножен. Но прежде, чем я успела вскрикнуть, веревка, опутывавшая тело, соскользнула вниз. Чьи-то руки коснулись шеи, мешок сдернули, и грубая ткань проехалась мне по носу. Я сидела на низкой кровати в маленькой комнатке. В камере. Без единого окна. Человек, который снял с меня веревки, уже успел закрыть за собой дверь.
Во рту стоял отвратительный привкус рвоты. Рухнув на кровать, я наконец дала волю рыданиям. Отчасти – из-за себя, отчасти – из-за моего близнеца, из-за того, во что он превратился.
Глава 2
На следующее утро я, как обычно, проснулась от страшного сна, в котором вновь видела взрыв. Пробуждения после этих кошмаров были единственными моментами, когда радовалась, что нахожусь в темнице. Тусклый свет и уже привычная неумолимость тюремных стен казались полной противоположностью дикой, всепожирающей огненной стихии, снившейся мне еженощно.
Никто не писал об этом взрыве, не делал его зарисовок. Какой смысл писать или рисовать, если он оставил отметины повсюду? Даже теперь, спустя более четырех столетий после того, как взрыв всё уничтожил, следы его до сих пор сохранились в обвалах утесов, обугленных равнинах и подернутых пеплом реках. На каждом лице. Эту историю рассказывала сама земля, так зачем кому-то еще ее записывать? Историю, запечатленную в пепле и на костях. Говорят, еще до взрыва существовали пророчества о пламени и конце света. Сам огонь стал последним пророчеством, после которого больше не осталось ничего.
Большинство выживших ослепли и оглохли. Многие остались в одиночестве и рассказывать о случившемся могли разве что ветру. Но даже если и находили себе компанию, никто из оставшихся в живых не мог точно описать момент взрыва: иной цвет неба, рев, знаменующий конец всему. Стараясь описать то, что произошло, выжившие, так же, как и я, увязали в бессильных попытках облечь звуки и ощущения в слова.
Взрыв расколол время, безвозвратно поделив его на До и После, на Старую и Новую Эру. Теперь, спустя сотни лет, в Новой Эре не осталось ни одного очевидца, ни одного свидетельства. Лишь провидцы, вроде меня, перед самым пробуждением могли уловить мимолетное видение прошлого. Или вдруг, моргнув, на полсекунды увидеть вспышку и горизонт, полыхающий, точно бумага.
Теперь о взрыве рассказывали только бродячие певцы. Когда я была ребенком, каждую осень через нашу деревню проходил бард. Он пел о народе, жившем за морем, который низверг смертельное пламя с небес, о радиации, о Долгой Зиме, наступившей после взрыва. Мне было восемь или девять лет, когда мы с Заком услышали на ярмарке в Хейвене песню седовласой женщины. Знакомый мотив, но слова иные. Припев о Долгой Зиме не изменился, а вот в куплетах ни разу не упоминалось о других народах. В них она описывала лишь всепоглощающий огонь.
Когда я потянула отца за руку и спросила, почему она поет по-другому, он лишь пожал плечами. «У этой песни полно версий, – сказал он. – Так какая разница? Если когда-то за морем и были земли, теперь их больше нет, как не осталось в живых ни одного моряка, который мог бы это подтвердить». Случайные слухи о Далеких Землях, где-то за морями, оставались всего лишь слухами – в них верили не больше, чем в Остров, где Омеги живут свободно от гнета Альф. Подобные разговоры вели к публичной порке, а могли и вовсе закончиться колодками. Однажды в Хейвене мы видели такого Омегу. Он, прикованный, изнемогал под палящим солнцем, пока его язык не стал походить на чешуйчатую голубую ящерицу, высунувшуюся изо рта. Время от времени два солдата Совета, со скукой наблюдавших за ним, пинали бедолагу, чтобы убедиться, что тот еще жив.
«Не задавайте вопросов, – внушал нам отец. – Ни о Старой Эре, ни о Новой, ни об Острове. В Старую Эру люди задавали слишком много вопросов, всюду совали свой нос, и посмотрите, к чему это привело. Нынешний мир окружают моря на севере, западе и юге, а на востоке простираются мертвые земли. И это всё, что мы когда-либо узнаем о мире. Не важно, откуда пришла взрывная волна. Важно лишь то, что она пришла. Взрыв был очень давно, и о нём толком ничего неизвестно, так же, как и о самой Старой Эре, которую он уничтожил и от которой остались лишь слухи да руины».
Первые месяцы в заточении изредка даровали возможность увидеть небо. Каждые несколько недель меня в компании таких же
