он мерцал, а затем гас, и я погружалась в мир тьмы, не имевший ни форм, ни очертаний. Но это длилось не дольше одной-двух минут. Потом шар снова вспыхивал, мигнув пару раз, словно человек, который только что пробудился ото сна и старается встряхнуться. Я даже полюбила эти регулярные отключения – единственную передышку от непрестанного свечения.
Должно быть, это и есть Электричество, решила я. Говорили, будто электричество это своего рода магия, а также ключ к большинству технологий из Старой Эры. Чем бы оно ни являлось, считалось, что электричество исчезло. Машины, не разрушенные взрывом, были разгромлены во время последующих чисток, когда выжившие уничтожали все следы технологий, повергших мир в прах. Всё, что осталось от Старой Эры, попало под строгий запрет, и машин это касалось в первую очередь. Нарушение запрета грозило жестоким наказанием, но закон держался прежде всего на страхе взрыва. Опасность явственно отпечаталась на искореженном лике земли и обезображенных телах Омег. Других напоминаний и не требовалось.
Но здесь с потолка камеры свисала одна из машин – частица Электричества. И не было в этом ничего ужасающего или могущественного, как шептались люди. Никакого оружия, или бомб, или экипажа, способного ездить без лошадей. Просто стеклянный шарик размером с кулак, излучающий свет. Я не могла оторвать от него глаз – в самой сердцевине сиял яркий сверкающий узелок, ослепительно-белый, словно внутри была заключена искра самого взрыва. Я смотрела так долго, что когда закрывала глаза, по- прежнему видела в темноте сияющую точку. Первые дни я пребывала в восхищении и в ужасе, щурясь под лучами, словно в страхе, что стеклянный шар мог взорваться.
Глядя на свет, я боялась не столько запрета, сколько того, что являюсь свидетелем его нарушения. Если бы просочился слух, что Совет обходит запрет, началась бы новая волна чистки. Страх взрыва и машин, из-за которых он случился, был еще слишком реален, слишком глубок, чтобы люди могли принять подобное. Я понимала, что освещение в камере означало приговор на всю жизнь. И раз я видела это, меня никогда не выпустят.
Больше всего я скучала по небу. Из узкой отдушины прямо под потолком немного тянуло свежим воздухом, но ни единого проблеска солнца она не пропускала. Я вела подсчет проведенного здесь времени по приемам пищи. Подносы с едой приносили дважды в день, передавая через узкую щель внизу двери. Спустя несколько месяцев с того дня, когда мы в последний раз выходили на прогулку, я поймала себя на том, что помню небо лишь в общих чертах, но не могу представить его отчетливо. Я вспоминала истории о Долгой Зиме, наступившей после взрыва. Сажа тогда пропитала воздух так густо, что долгие годы полностью застилала небо. А дети, родившиеся в то время, за всю жизнь так и не увидели его. Мне хотелось знать, верили они в него тогда или нет, была ли для них попытка представить небо тем же свидетельством веры, как и для меня.
Подсчет дней помогал хоть как-то сохранить чувство времени, однако по мере того, как их количество росло, это начало становиться пыткой. Я не считала дни до возможного освобождения: их число просто росло, а вместе с ним и чувство неопределенности, словно я плыла в бескрайнем мире тьмы и одиночества. После того, как прогулки отменили, единственным постоянным событием стали визиты Исповедницы, которая приходила каждые две недели и расспрашивала о моих видениях. Она говорила, что остальные Омеги вообще никого не видят. Думая об Исповеднице, я даже и не знала, жалеть их или завидовать им.
Говорят, что близнецы стали появляться во втором и третьем поколениях Новой Эры. Во время Долгой Зимы близнецов не было – детей вообще рождалось очень мало, а выживало еще меньше. Те годы приносили лишь искривленные тела и больных, уродливых младенцев. Среди немногих живущих только единицы могли иметь потомство. Казалось, человеческий род вымирал.
Сначала, в самый разгар борьбы за восстановление рождаемости, появление близнецов, должно быть, встретили с радостью – столько много детей и так много из них здоровых. Рождалось всегда двое – мальчик и девочка, один из них оказывался физически безупречен. Не только без внешних изъянов, но также здоровый и сильный. Однако вскоре роковая симметрия стала очевидной: за совершенство одного ребенка расплачивался его близнец. Уродства в нем могли быть самыми различными: отсутствие конечностей, их атрофия, а порой и, наоборот, лишняя рука или нога. Рождались одноглазые и трехглазые, или те, чьи веки оставались сомкнуты навечно. Это были Омеги, ущербные близнецы Альф. Альфы называли их мутантами. Говорили, что они являлись тем ядом, который Альфы отторгали еще в утробе матери. Последствия взрыва, которые пока нельзя искоренить, сказывались, по крайней мере, только на более слабом из близнецов. Омеги принимали на себя болезни и уродства, оставляя Альф свободными от этого бремени. Впрочем, не совсем свободными. Если различия во внешности сразу бросались в глаза, то связь между ними оставалась невидимой. И тем не менее она существовала и проявлялась всякий раз самым непостижимым образом. Не имело значения, что никто не мог ни понять, ни объяснить ее природу. Поначалу еще списывали на совпадения, но факты, отметая всяческие сомнения, неумолимо доказывали роковую связь между близнецами. Люди рождались и умирали парами.
Острая боль или серьезные болезни также поражали обоих близнецов. Если один начинал метаться в жару, то и со вторым
