обещанием сладкой жизни.
– Убогих и сирых земля кормит, – многозначительно сообщила Марина и отбыла на кухню, откуда маняще запахло кофе. В джинсы влезать не хотелось, хотя незваная помощница оказалась права – каким-то таинственным образом она сумела придать им более-менее приличный вид. Футболка была достаточно длинной, поэтому Настя решила, что дома она вполне может считаться платьем, и надела только её и трусики.
– Я и говорю: блаженная, – констатировала Марина, оценив её внешний вид. – В рубище и с благодатью на физиономии. Понятно, почему тебя до сих пор за попрошайничество не посадили: юродивых судьба бережёт.
А Настя сглотнула, увидев заваленный продуктами стол.
– Благодетельница, – проговорила она, забыв про обиду. Пустой желудок издал череду заунывно-благодарных звуков.
– То-то я смотрю, худая какая. Ты ешь ли вообще?
– Вообще – да, – твёрдо ответила Настя, опасливо садясь к столу и ожидая новых нападок. – А можно мне вон ту грушу? И когда вы всё это купили? Я же мылась всего минут пятнадцать.
– Не хватало ещё бегать. Моего тут кофе, бутерброды с ветчиной и сыром и сахар. А пирогом, вареньем и грушами-яблоками тебя судьба балует.
Настя непонимающе захлопала глазами, но ничего не спросила: рот наполнился вязкой слюной, так ей хотелось впиться зубами в жёлтую, спелую до прозрачности грушу.
– Гном этот серый приходил, – объяснила Марина. – С новосельем, говорит, бабушка, угощайтесь. А какая я ему бабушка, шпеньку? Евонная бабушка батареей командовала в Крымскую войну…
Жалость к несправедливо обруганному соседу заглушил отчётливый голос голода. Настя, обжигаясь, отпила кофе, позволив ему проложить горячий путь для другой еды. Груша оказалась такой сладкой, словно её нарочно кто-то вымачивал в меду. Настя быстро уплела две и потянулась за третьей, но неумолимая Марина отодвинула тарелку, сообщив с суровой решительностью: «Хватит дизентерию жрать. Кофе пей, а то глаза совсем совиные, а тебе к доктору, если помнишь», и подвинула Насте чашку и большой пирог, на поверку оказавшийся с луком. Золотистый, тёплый, с толстой плетёной косой вдоль хребта, пирог ушёл мгновенно. Тело, недавно гудевшее протяжно и тоскливо, словно пустой глиняный сосуд, забытый на ветру гончаром, теперь наполнялось благословенным сытым теплом. Настя почерпнула ложкой варенье и отправила в рот.
– Ты что это, матушка моя? Ну-ка, перестань… – раздался откуда-то издалека перепуганный голос Марины. Настя почувствовала, что от лица отхлынула кровь. Онемели руки.
Она вспомнила. Она всегда помнила этот вкус. Это варенье напомнило о маме. Нет, она никогда не готовила ничего такого – мама вообще плохо умела заготавливать, этим всегда занималась бабушка.
Такое варенье им однажды прислали в посылке. И там было что-то ещё… что-то, что Настя должна была, но никак не могла вспомнить. Припомнилось только мамино удивлённое лицо, когда бабушка забрала варенье и вывалила на компостную кучу, а потом сожгла на заднем дворе какие-то листки. Книгу? Журнал? Письма? Потом ещё приходили посылки – иногда с вареньем, но чаще просто большие коричневые конверты, и мама их прятала в комнате у Насти или в том самом погребе, где бабушка оставила свой последний подарок – волшебную книгу. А потом мама забрала Настю и села на поезд. А потом её не стало – и у Насти осталась только бабушка Соня.
Воспоминания нахлынули с такой силой, что голова закружилась, в глазах потемнело, рот наполнился вязкой слюной. Мир, в одно мгновение утративший краски, превратился в серую воронку, затягивавшую Настю куда-то в глубь дней и лет, туда, откуда звал её знакомый голос арестанта Морозова.
Жаркий летний вечер сменился пронизывающим холодом. Пахло влажной землёй, плесенью, железом и чем-то ещё, едва уловимым, страшным. Пахло страданием и смертью – мучительной, чёрной, но желанной. Ведь смерть – это выход. Единственный для тех, кого пытаются лишить последнего права – права умереть по собственной воле…
Нет больше воли, нет свободы, нет никакого вчера и сегодня, а есть лишь зажатое меж четырёх холодных стен сейчас. Узенькое «сейчас» длиной в четыре шага – от прикрученной к полу койки до зарешеченного окна.
В сером мареве Настя различила невысокий потолок над собой. Заглянувшая в окно луна отчётливо, тонкой старательной кистью вывела каждый камень, каждую трещину в нём, ноздреватые комья раствора и сизый налёт плесени.
Девушка попыталась сесть. Скрипнула панцирная сетка. На кровати не было ни матраса, ни тюфяка, лишь голые перекрестья металлической проволоки. Рыжие пятна ржавчины на железных ножках. Блестящие шляпки болтов, которыми они прикручены к полу – видимо, кто-то год за годом пытался вывернуть их пальцами, но только отполировал, и луна, не отыскав другого зеркала в тёмном каземате, смотрелась в них, красуясь. Лунный свет. Здесь от него не спрятаться. Тьма забилась в углы, вязкая, как гудрон, чёрная,
