я повесил на окно, остановив сквозняк, проникающий к нам сквозь щели деформированной рамы.
Сейчас капрал спал, положив под щеку ладонь. Он напомнил мне больного, уродливого и внезапно постаревшего ребенка. Я так и не спросил его, что случилось на острове, когда он остался один.
Не решился.
Но молотки в голове Кроуфорда хотя бы на какое-то время взяли перерыв, и он не донимал меня ночными криками, как это частенько случалось, когда мы ночевали в брюхе «Матильды».
Я не стал его будить, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Пшеница дрых на приставленном к стене стуле, а его пистолет-пулемет, свесившись на брезентовом ремне, касался пола. Голова у парня откинулась назад, так что обнажилась незащищенная шея, рот был приоткрыт.
Я представил, что с ним сделает Вилли, если я начну бродить по небольшой территории острова в одиночку, так что толкнул его в плечо:
– Подъем!
Он вздрогнул, щуря глаза, попытался сесть ровно, и автомат грохнулся на пол окончательно.
– Ох! – сказал молодой человек. – Я…
– Предал товарищей, бросил пост. И – потерял голову. Скажи спасибо, что тот, за кем ты приглядываешь, так добр.
– Спасибо, – сказал он искренне, потягиваясь. – Ч-ч-чертов стул. Я словно в гробу пролежал, все кости болят. Ты это… Не подумай, что мы считаем тебя врагом. Просто Вилли всегда проявляет должную предусмотрительность. Поэтому мы еще здесь, а не в камерах Инги-Вин.
– Нет проблем. – Мне и вправду было наплевать, в чем они меня подозревают, если дело не закончится перестрелкой. – В вашей сырой обители есть кофе?
– Ага! – Он оживился, поманил меня за собой. – Идем. Завтрак это святое!
Пшеница и вправду не опасался меня, так как повернулся спиной и поплелся по коридору, сунув руку под пиджак и почесывая одеревеневшую за ночь поясницу. Оставалось лишь выругаться про себя. Что Мюр, что Пшеница – поколение, не принимавшее участия в войне. Они слишком романтичны и до неприличия наивны и доверчивы. Точно щенки.
Война поломала меня, пускай и не так сильно, как многих других, но до нее мы были столь же глупы и хватались за светлые идеалы, желая изменить мир к лучшему. У тех, кто выжил, подобные глупости выветрились из головы. Эти же молодые люди… Они повторяют наши ошибки, идут по тому же минному полю, сами ищут сражения и играют в революцию. В то, во что сейчас я совсем не верю и точно знаю, к какому плачевному результату это приведет. Они даже не понимают, во что влезают. Какая революция?! Их любой проведет и угробит, когда они вот так, не задумываясь, готовы повернуться к первому встречному и подставить спину под нож.
Игра в войну всегда заканчивается болью, утратами, незаживающими ранами и смертью.
И я не желал бы Мюреол такой судьбы.
Дом был пятиэтажный, с балконами, верандами, мансардой, отдельным крылом для отсутствующих слуг и даже летним садом под крышей. Он повидал лучшие времена, но до сих пор оставался пригодным для жилья и ничуть не напоминал остальные здания Утонувших кварталов. Кроме него на клочке суши было полно подсобных построек, отдельно стоящий флигель и, кажется, целый гостевой дом на противоположной оконечности, если пройти через дикий и большей частью погибший сад.
Вчера разговора у меня ни с кем не получилось. Если честно, заглянувшая ко мне на минуту Мюр увидела, что я едва держусь на ногах, и, не слушая моих возражений и уверений, указала на кровать.
– Поговорим завтра утром. Обещаю! Сейчас ты все равно не способен. Кроуфорд, черт бы тебя подрал! Сутану носят на себе, а не в руках.
Я еще помнил, что мой обнаженный сослуживец глупо хихикнул, а затем провалился в сон.
Лестница стенала под ногами, точно женщина в пыточном зале. В высокие окна влетали пики света, и в их телах, словно пробуждающиеся после зимы пчелы, роились пылинки.
Проходя мимо одной из дверей, Пшеница бахнул по ней кулаком, крикнув:
– Каштан! Мы внизу! Завтракаем!
Ответа не последовало.
– Почему Каштан? – спросил я, догадавшись, что в этой комнате живет Мюреол.
– Потому же, что и Пшеница, – усмехнулся парень. – Было время, когда нас забавляла эта ерунда. Мы выросли, а прозвища остались.
