тоже была моей, мне приходилось расплачиваться временной утратой свободы, мне это не казалось высокой ценой. Это стоило всех трудных разговоров с родителями, всех одиноких ночей, которые я проводил в мечтах об Эмме и своих новых друзьях, и всех визитов к моему новому психиатру.
Это была невозмутимая пожилая дама по имени доктор Спэнджер, и четыре часа в неделю я проводил в сиянии улыбки, как будто приклеенной к ее физиономии с явными следами вмешательства пластического хирурга. С этой неизменной улыбкой она беспрерывно допрашивала меня, почему я сбежал с острова и как я провел все последующие дни. (Кстати, ее глаза были мутновато-карими, с абсолютно нормальными зрачками. И это точно не были контактные линзы.) История, которую я изобрел, опиралась на гипотезу о временном помутнении рассудка, приправленную щепоткой потери памяти. Таким образом, проверить что- либо не представлялось возможным. Она гласила: испуганный тем, что на Кэрнхолме якобы объявился убивающий овец маньяк, я сломался, спрятался на судне, идущем в Уэльс, ненадолго забыл, кто я такой, и автостопом добрался до Лондона. Я спал в парках, ни с кем не разговаривал, ни с кем не знакомился, не употреблял изменяющих сознание веществ и несколько дней бродил по городу в состоянии амнезии. Что касается телефонного звонка отцу, во время которого я признался в том, что я «странный»… э-э, какой телефонный звонок? Я не помнил ни о каком звонке.
В конце концов доктор Спэнджер списала все на маниакальный эпизод, характеризующийся галлюцинациями и вызванный стрессом, горем и неразрешенными проблемами с дедушкой. Другими словами – я слегка чокнулся, но скорее всего это был лишь отдельный эпизод и мне уже значительно лучше, благодарю вас. Все же мои родители были как на иголках и все время ожидали, что я снова сорвусь, совершу какой-нибудь безумный поступок или снова убегу. Но мое поведение было безупречным. Я исполнял роль примерного ребенка и покаявшегося сына так мастерски, как будто хотел заслужить «Оскар». Я, не дожидаясь просьб, помогал по дому. Я вставал задолго до полудня и все время держался в поле зрения своих бдительных родителей. Я смотрел с ними телевизор, выполнял все поручения и после еды не спешил выйти из-за стола, участвуя в бессодержательных беседах о ремонте ванной, деятельности ассоциации домовладельцев, модных диетах и птицах, которые обожали вести мои родители. (Дедушка, остров или мой «эпизод» если и упоминались, то вскользь.) Я был учтивым, добрым, терпеливым – другими словами, совершенно не тем сыном, которого они знали раньше. Должно быть, они считали, что меня похитили пришельцы, впоследствии заменив меня клоном или чем- то в этом роде. Но они не жаловались. Спустя несколько недель они отважились пригласить в гости родственников, и к нам по очереди стали заглядывать тетушки-дядюшки, пить кофе и вести чопорные разговоры, что позволяло мне лично продемонстрировать, насколько я вменяем.
Самым странным было то, что папа никогда не упоминал письмо, которое он получил на острове от Эммы, а также вложенную в него фотографию. Возможно, он был не готов иметь с этим дело или же опасался, что, заговорив об этом, спровоцирует у меня рецидив. Каковы бы ни были причины его молчания, но вел он себя так, как будто этого никогда не было. Что касается личной встречи с Эммой, Миллардом и Оливией, я был уверен, что он давно квалифицировал ее как причудливый сон.
Прошло еще несколько недель, и родители начали успокаиваться. Они повелись на мою историю и трактовку моего поведения доктором Спэнджер. Возможно, они могли бы копнуть глубже, задать больше вопросов, обратиться ко второму или даже к третьему психиатру. Но им очень хотелось верить в то, что мне на самом деле гораздо лучше. Что лекарства, прописанные мне доктором Спэнджер, сотворили чудо. Больше всего на свете они желали, чтобы наша жизнь вернулась в свою колею, и чем дольше я находился дома, тем больше они верили в то, что именно это и происходит.
Но что касается меня, все это стоило мне огромных усилий. Я был одинок и очень скучал. Дни казались бесконечными. Я думал, что после испытаний нескольких последних недель домашняя обстановка покажется мне раем, но очень скоро наскучили и китайская кухня, и свежие простыни. Моя постель была слишком мягкой. Моя пища – слишком сытной. Всего было слишком много, и я стыдился этих излишеств. Порой, блуждая вслед за родителями по рядам торговых центров, я вспоминал людей, живущих на краю Дьявольского Акра, и меня охватывал гнев. Почему у нас так много всего, что мы не знаем, куда это девать, а у них гораздо меньше, чем необходимо для элементарного выживания?
Я плохо спал. Я просыпался среди ночи, и передо мной снова и снова прокручивались эпизоды моей жизни среди странных людей. Хотя я дал Эмме свой адрес и по нескольку раз в день проверял почтовый ящик, я не получал писем ни от нее, ни от остальных. Время шло – две недели, затем три – и все, что со мной произошло, начинало казаться нереальным и абстрактным. Было ли это на самом деле? Или все привиделось? Иногда меня охватывало отчаяние и я спрашивал себя – а не сошел ли я и в самом деле с ума?
Поэтому я вздохнул с огромным облегчением, когда спустя месяц после моего возвращения домой я наконец получил письмо от Эммы. Оно было коротким и беззаботным. Она рассказывала, как идет процесс восстановления, и интересовалась, как дела у меня. Обратным адресом был почтовый ящик в Лондоне, который, как пояснила Эмма, находился достаточно близко к входу в Дьявольский
