— Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун. Вы что, забыли меня?
— Братья есть? Сестры?
— Есть. Забыли, спрашиваю?
— Обычай! — дядя Сарын грозит мне пальцем. Трясет косматой головой, хохочет, хлопает в ладоши. На громадных ве?ках Сарын-тойона возникает и гаснет странный узор, похожий на цепочку утиных следов. — Гость хозяину представиться должен. Я тебе кто? Я прародитель тридцати племен! Вот и представляйся, жених! С чувством, с подробностями! Ты ведь жених?
— Жених, — вздыхаю я.
Сказать по правде, я ждал, что вместо «жениха» прозвучит привычное с детства, чуточку насмешливое «дружок». Дядя Сарын улыбнется, подмигнет, не открывая глаз, и станет ясно, что он притворяется, шутит, рад меня видеть...
Нет, не дождался. До шуток ли теперь?
— Разумный человек к нам приехал. Достойный, вежливый...
Дядя Сарын обходит меня кругом. Тычет кулаком под ребра, ощупывает мускулы на плечах и груди. Кажется, что он осматривает коня перед покупкой: нет ли скрытых изъянов? Сейчас приподнимет губу, проверит зубы.
Терплю, помалкиваю.
— Речь стройная, слова обдуманные. В мыслях толку много...
— Кумыс, — вмешивается старуха.
— Что кумыс?
— Угости юношу кумысом, муженек!
Она сидит в углу, разодетая как на свадьбу. Летняя шуба с опушкой из седого бобра по-домашнему кинута на плечи. Рогатая шапка из лап черных камчатских лис сползла на левое ухо, держится на честном слове. Шея, словно петлей, схвачена серебряным кольцом с подвесками. Гравированные пластинки, болтаясь на цепочках, мелодично звенят. Проклятье! Они звенят, даже если старуха не шевелится.
— Тетя Сабия?!
Мне страшно. Куда я вернулся? Как им Жаворонка отдавать?!
Сабия-хотун, кряхтя, встает. Она гораздо больше, дородней, шире в бедрах, чем та тетя Сабия, которую я помню. Лицо сплошь в морщинах, на верхней губе — тень усов. В левой руке хозяйка дома держит большой, украшенный замысловатой резьбой кубок, доверху полный кумыса. Пена ползет через край, летит на пол снежными хлопьями. Я надеюсь, что тетя Сабия сейчас протянет кубок мне, но она лишь брызжет кумысом мне под ноги — и взмахивает ковшом, зажатым в правой руке. Ковш взлетает и падает, громко стуча, между мной и дядей Сарыном.
— Уруй-айхал! — безумная радость звенит в голосе тети Сабии. Войди в дом ее дети, живые-здоровые, Сабия-хотун, пожалуй, обрадуется меньше. — Ложбинкой к небу! Счастье! Удача! Уруй-туску!
— Уруй-айхал! — подхватывает дядя Сарын.
— Уруй!
— Уруй!
— Пей, жених! Пей, любезный!
Беру кубок. Пью. Хороший кумыс, свежий. Лучше так, чем беседовать с Первыми Людьми. О чем с ними беседовать? Что я им скажу? Они даже про Зайчика с Жаворонком не спросили...
— Садись! Садись, гость!
— Садись, жених!
Сажусь на лавку. Смотрю в булькающее нутро кубка, словно жду оттуда подсказки. Напиться, что ли? Вдрызг, в хлам, вдрабадан. Первая здравица — за хозяина... Прощай, Уот, я не хотел тебя убивать.
— Сыновья! Сыновья мои!
Это дядя Сарын. Какие сыновья? Кого он зовет?!
— Сыновья мои! Поднимите мне веки! Я хочу взглянуть на своего зятя!
Усох я быстрей, чем расширился. Сижу на полу, дурак дураком, в кумысной луже. Держу обломки кубка. Надеюсь, здесь никто не хранит в кубках свою материнскую душу? Не хватало еще кого-нибудь прикончить невзначай! Лавка треснула пополам, ножки выскочили из пазов — удачно я забоотурился, в полный рост. Еще бы врезал любимому тестю кулаком, да в боевой рукавице — то-то было бы уруй-уруй! Веки ему поднимите! Всю дорогу об этом мечтал...
— Сыновья! Сыновья мои!
