Хриплый смех прозвучал как предсмертный хрип.
– К чему… еще один изгнанник в степях… к тому же… без ноги? – Дер’эко пошатнулся и упал бы, когда б Кайлеан его не поддержала.
– Потом, – отрезал кха-дар. – Поговорим потом. Теперь же – возвращаемся домой.
– Но… у меня уже… нет дома.
Ласкольник без слова развернул коня и направился в Лифрев.
Они обождали, пока не опустятся сумерки, чтобы ни один клиент наверняка не пришел уже к кузнецу. Перевязали пленника, позволили ему отдохнуть и принялись допрашивать.
Кайлеан думала, что Ласкольник поставит на ноги весь чаардан, а то и весь город, однако ничего такого не произошло. Он запретил. Когда похитителя распяли на полу в кузнице, только семья кузнеца, она и кха-дар знали, что произошло.
Она хотела присутствовать на допросе, но ей запретили. Анд’эверс и кха-дар – оба, словно ведомые единой волей:
– Нет, дочка. Ты не станешь на это смотреть.
Ласкольник стоял к пленнику спиною – тот, нагой, потный, хлопал в его сторону выпученными глазами. Казалось, того и гляди перекусит деревяшку, что воткнули ему в зубы.
– Он убил тетю.
Она не знала, что можно сказать еще, да и слова в этот момент ничего не значили. «Убил тетю» прозвучало точно так же, как «испек хлеб» или «напоил коней». Она сосредоточилась на их звучании, поскольку, если бы позволила скрытой в них истине проникнуть в ее душу, то просто ревела бы, свернувшись клубком. Пока не время, пока у нее есть работа, даже если придется лично снять шкуру с этого сукина сына.
Пленник заглянул ей в глаза и напряг мышцы так, что затрещали ремни.
Ласкольник ласково прихватил его за подбородок, повернул лицом к себе. Поглядел на него в упор:
– Нет. Если ты останешься здесь, с нами, – это тебя изменит. Поверь, одно дело – зарубить кого-то саблей или послать в него стрелу в битве, а совсем другое… допрос. Освободи это, Кайлеан.
– Что?
– Освободи это. Заплачь, как плачут сейчас девушки, разбей посуду, как Эсо’бар, расцарапай себе грудь, побейся о стену фургона, как делают близнецы. Не сдерживай этого, иначе оно сожрет тебя изнутри.
Она дернула головой и высвободилась из его руки:
– Не сумею, кха-дар. Пока что нет. Я должна знать кто. Кто приказал ему приехать сюда.
– Мы узнаем.
– И скажешь мне?
– Если смогу.
– Если сможешь? – Она приподняла брови и оскалилась в дикой гримасе.
– Если смогу, – повторил он, будто не заметив выражения ее лица. – Ступай уже.
Он выпроводил ее, потом повернулся и закрыл легкие двери. Огонь в горне рисовал на плетеных стенах кузницы гибкие тени.
Она смотрела на них, стояла, будто вросши в землю.
Бердеф был уже рядом. Он не сопровождал ее при посещении семьи, не успел вернуться вовремя. И вот теперь ей казалось, что его лохматое присутствие никогда ее не покинет. Он не нырял в страдание, как человек, знал боль утраты, но в этот миг самой важной для него была рана в душе Кайлеан. Он отрезал ее от отчаяния, ослаблял приступы тоски.
Если бы не это, она бы выла в небеса.
Не помнила, сколько времени так вот стояла. Час? Два? Не имело значения. Сначала изнутри кузницы доносился лишь звук раздуваемых мехов, что сопровождался радостным танцем теней на стене. А потом началось.
Тихий шепот, еще более тихий ответ, еще вопрос, потом длинная фраза, выдавленная перехваченным от ужаса горлом, краткий острый ответ. И снова. Вопрос, ответ, вопрос… она не слышала слов, не старалась их понять, вслушивалась в их мелодию. Спокойствие, решимость и уверенность в себе – в одном голосе, страх, ужас и беспомощность – в другом. И внезапно в голосе этом проявился отпор. Кто-то повторил вопрос, ответ был еще короче, сопровождался чем-то вроде плевка. Похоже, пленник пришел в себя от шока и собрал остатки отваги.
Она хорошо представляла, что сейчас будет. Очередной вопрос не прозвучал, мех принялся дышать интенсивней, а через миг раздалось шипение. Отвратительное, влажное и мокрое, будто закаляли кусок железа в кадке. Не было крика – только сдержанный,
