Не все тут, конечно, так пасторально, если ты думаешь. Река регулярно приносит утопленников, и они колыхаются в ней, зацепившись за опоры моста, жесткие – словно бревна сплавляются по реке. Но это все чужие, из верховьев. Из местных новостей страшная, не хотел писать даже, – ребенок поехал на велосипеде кататься в поля, и пропал, три сутки искали, а нашли велосипед красный у степного озера, кровь да косточки. И кто это был – не знают. Много тут смерти, Катечка, и людской, и животной. Хотя вот некий рыбак, местный убогий – провода с десятитысячника срезал на цветмет, а жив. Оказывается, в этот самый момент их отрубили – был где-то обрыв. Говорят ему: как же ты не побоялся, что тебя убьет? А я, говорит, их сперва рукой так потрогал, проверил. Иван смеется, колышется его огромный медный живот.
Смотрел сегодня обратные билеты».
«Катечка, холодает. Но я уже привык и как-то совсем обрусел. Лодку мы с Иваном спустили на воду, и правда – стал я плавать, ловить молчаливых рыб. Хозяева поят меня молоком – корова у них, Ночка, вся белая, а по одному боку черные пятна, похожие на карту мира, а молоко у нее немного жидкое, синевой отдает, как будто лунное.
Мыши пришли в дом, и очень я с ними мучаюсь. Они пахнут. Жаловался, а мне говорят: «А вы мойте». Я говорю: «Да я мою каждый день». А они: «Да вы мышей мойте». По ночам спать не могу совсем, кругом бег, писк, ужасно противный, сдавленный такой. Хочу что-то сделать – мышеловку, или клей, или отраву. Не могу решиться: все думаю, что менее мучительно – отрава в крови, тошнота или перешибленный хребет. Но что сделаешь, иногда убивать приходится, вы там просто не представляете. Взял у Гали кошку – мне кажется, у них с мышами какой-то договор, они бегают прямо при свете повсюду, а кошка лежит, прикрыв глаза, и только улыбается.
На реке стал подвозить местных – кому вдоль реки на острова, есть Змеиный, есть Кроличий – а кому на ту сторону в Несказань. Лодка у меня на всей реке самая большая, а притом быстрая, ловкая.
Вот еще что странно: узнал сегодня, что все, кого я на своей лодке подвозил, в течение недели умерли».
«Катечка, вот и морозы. Видел мышь, она выглядывала из-за «Тайной вечери» Леонардо, что висит тут в красном углу, – мышь высунула нос и нюхала меня долго, чем я пахну, какой от меня воздух – а нос ее был розовый, и усики. Потом бежала по стене, как ящерица, растопырив пальцы, и ушла в стену, за штукатурку в трещины, еще был виден хвост. Очень хочется потрогать их за хвостики – такие они гладкие. С тех пор как я полюбил мышей – они мне перестали докучать, куда-то ушли, иногда только приходят – и кажется, что-то приносят, может быть, я сам мышь, потому что вижу и стены, и дранку, и фундамент дома, и корни под ним, и землю, и песок, и камни, и все куда-то вглубь.
Спрашиваешь, когда я вернусь. Похоже, останусь на зиму. Все меня уже узнают, привыкли, говорят – «Это Гали Дургановой нежилец».
В палисаднике по вечерам стала кричать сова. У этой совы голос как у тебя. Ты, Катечка, только не приезжай сама, пожалуйста, не приезжайте, ладно?»
Александр Шуйский
После всего
Я проснулся позже всех и у меня волосы как перья – светлые, мягкие и торчком, поэтому меня зовут Серая Сова. Я сказал, что это не очень-то имя, но Зои сказала, что был такой индеец, книжки писал. Она говорит – хорошие.
Настоящего своего имени я не помню. У нас не все помнят. Зои – помнит, бабушка Агата – помнит. Что Рона зовут Рон – знала Зои, а потом он и сам вспомнил, Рональд, вот как. А меня, Молчуна и Ежика назвала Зои. Ежику семь, но две трети своей жизни она провела в больнице, после последней химии у нее едва-едва отросли волосы, они и правда торчат, как очень мягкие колючки. Ежик почти не говорит и все время прячется за бабушку Агату. А Молчун пришел на второй день откуда-то снизу и первые сутки вообще не сказал никому ни слова, только смотрел на все совершенно круглыми глазами. Это мне Зои потом рассказала.
Когда я первый раз вышел к Дверям, я чуть не умер от ужаса. За ними был ад. Настоящий, как в кино. Я не очень отчетливо помню, но в каком-то кино я точно это видел: плотная туча летящего пепла, спекшаяся, оплавленная земля, и до самого неба – не то туман, не то песок, то серый, то рыжеватый. Центральные двери нашей больницы стеклянные от пола до потолка, можно все разглядеть очень хорошо. Хотя, если честно, смотреть было особенно не на что. За три шага от дверей было уже не различить ничего, кроме серого или рыжего марева.
Конечно, мы пытались понять, что случилось. Как так произошло, что мы все очнулись в пустой больнице один за другим. Что произошло снаружи. То есть что произошло снаружи, было более-менее понятно – катастрофа. Но вот что было до этого? Всю клинику куда-то эвакуировали, а нас, как самых тяжелых, решили везти в последний момент – и не успели? Не нашли транспорт? Не так-то просто перевозить впавших в кому. Или просто бросили, как безнадежных? Понятно, что во время удара
