– Ему по рации передадут! У них тут везде рация!
– Какая, на хер, рация! Все сломалось к ядреной матери! Рация! Во козел!
Неожиданно ор перекрыл властный голос:
– Кончай базар! Это генератор.
– Какой? Где? Что? – заголосили вокруг.
– Аварийный генератор. Он автоматом врубается через пять минут, если движку каюк. На нем кондей и освещение…
Точно в цирковом фокусе, тут же включился свет. Человек не успел договорить, и лампы зажглись – вполнакала, мутно, но все-таки это был свет.
– Ну вот… – спокойно сказал тот же голос.
Я вытянул шею, пытаясь разглядеть фокусника – им оказался плешивый мужичонка с лицом дворового доминошника. Загудел кондиционер, через минуту состав тронулся.
– Господи, – прошептала мне куда-то в ключицу Зина. – Я так перетрусила.
43
Мы вошли в здание Савеловского вокзала ровно в полночь – минутная стрелка на больших часах дернулась и, слившись с короткой, уткнулась в двенадцать. Я ни о чем не спрашивал.
– Черт, только ушел! – Зина недовольно разглядывала табло пригородных поездов. – Следующий в ноль двадцать. У тебя деньги есть?
С билетами до четвертой зоны мы вышли на перрон, нашли нашу электричку. Она шла до станции «Калязин Пост». Я совершенно не знал Савеловского направления, понятия не имел, где этот Пост, очень расплывчато представлял, куда вообще с этого вокзала можно доехать.
Мы шагали вдоль состава, шагали мимо пыльных окон, за которыми редкие пассажиры читали или дремали, нахохлившись, как хворые куры. Зашли то ли в четвертый, то ли в пятый вагон, прошли в середину. Сели у окна напротив друг друга. Зина закрыла глаза и сложила ладони, точно собиралась молиться.
Я прислонился к жесткой спинке, повернулся к окну. Глядя сквозь муть своего отражения на пустой перрон, на фонарь с конусом размытой желтизны, тускло освещавший массивную урну, похожую на античную вазу, я не мог поверить, что все случившееся сегодня могло уместиться в один день. Могло влезть в каких-то десять часов обычного земного времени.
В вагон вошел мужчина в пролетарской кепке, небритый и, похоже, нетрезвый. Он без симпатии взглянул на меня, шумно уселся в конце вагона. Я снова уставился в окно. По перрону пробежал военный; он на ходу отчаянно с кем-то собачился по телефону, очевидно, с подругой, называя ее то «курвой», то «шмарой» и обещая отодрать как сидорову козу.
Двери внезапно зашипели и с грохотом закрылись. Непонятно зачем я взглянул на часы – все точно, ноль двадцать, Зина не шелохнулась, даже не приоткрыла глаз. Состав дернуло, надрывно, с тяжелым лязгом. Перрон, фонарь, урна поплыли назад, перрон побежал, побежал как-то вдруг и быстро оборвался, и окно заполнила скучная чернота.
Я наклонился к Зине, тронул пальцем ее руку.
– Расскажи про моего сына.
Она приоткрыла глаза. Она не удивилась, начала рассказывать про Новый год, как они ездили в Питер, как там все время шел дождь, но все равно было весело и хорошо. Что Русский музей почему-то был закрыт, зато по Эрмитажу они бродили весь день.
– Он рассказывал, что Леонардо на самом деле был весьма заносчивым мужиком, при этом чистюлей и модником, сам придумывал себе костюмы – Версаче отдыхает: с золотым шитьем, всякими кружевами, – хипстер, короче. А Микеланджело, тот был брутальный, он мрамор рубил, сам грязный, потный – скульптор. Тем более ему в детстве нос сломали. И очень его этот красавчик Леонардо выбешивал…
Поезд на полном ходу проскочил мимо пустого перрона, пролетело невразумительное название станции – «Окружная».
– Но вот они наконец столкнулись: там какой-то тендер устроили, в Венеции, что ли…
– Во Флоренции, – не удержался я. – Синьория решила заказать фреску для Дворца дожей.
– Так ты знаешь?
– Говори, говори.
