Аверкамп, плотно прильнув поясницей к спинке скамьи, глядит в пространство. Он только что разговаривал с Вазэмом, слушал его доклад. Но теперь у него уже нет желания делиться с ним своими мыслями. Он всего лишь ощущает присутствие сидящего с ним рядом Вазэма, чья единственная задача в данный момент – не давать Аверкампу чувствовать себя одиноким. Это – товарищ того же типа, что и собака.
Аверкамп, закусывая, выпил две рюмки шабли, не совсем полные. Аппетит его проходит свою вторую стадию. Первая пища, первое питье успокоили раздражение, вызванное голодом, предупредили угнетение, которым он грезил. Нетерпение сменил разбег; тело совершенно спокойно готовится к поглощению большего количества еды, чем обычно. Смелые, бойкие мысли жужжат между висками.
Вот появляется на длинном овальном блюде горка бурого, поджаристого цвета. 'Это для меня', – думает Аверкамп. Самое его любимое кушанье ставится на стол; и между тем, как официант режет и подает, Аверкамп смотрит.
Это филейная вырезка с кровью, и к ней гарнир – картофель-суфле и салат. В других ресторанах это называлось бы 'шатобрианом', но кусок мяса в других ресторанах был бы закругленным комком неправильной формы, с впадинами, утончениями и даже разрывами. Между тем, это мясо ласкает и уже утоляет зрение Аверкампа чуть ли не кубической своей формой, формой настоящего булыжника. Нож смог по свободному усмотрению провести в шести направлениях идеально правильные разрезы, словно на пути он не встречал ничего, кроме абсолютного мяса; ничего такого, что нужно было бы обходить, удалять, кромсать. Словно где-то поблизости отсюда залегает глубокий пласт мяса, по всей своей толще однородного качества, одинаковой зернистости; обнаженный бок мясной горы, из которой горнорабочий с обагренными руками мог бы добывать куски любых размеров.
Аверкамп обожает это совершенное, красное мясо. Он смотрит, как оно трепещет и кровоточит под ножом. Ни одного местечка, где бы нужно было надавить сильнее или повторно. Сопротивление – легкое, вовремя прекращающееся, как бы заранее вычисленное. Верх – поджаристый, прикрывающий мякоть, точно корка пирога.
Аверкамп ест это мясо, не более горячее, не менее живое, чем его собственная плоть. Для того, чтобы растаять во рту, оно требует от челюстей только той незначительной работы, какая нужна, чтобы они не скучали. И даже хрустящий хлеб дает себя размалывать вместе с мясом для того лишь, чтобы немного повысить сопротивление, поглотить избыток сочности.
Он думает: 'Вот эта еда как раз по мне'. Такой, как у него, организм принимает ее так охотно, что нельзя представить себе во всем теле ни единой мышцы, железки, отлынивающей от работы. С трудом можно признать, что тут вообще требуется работа. Происходят перемещение, усвоение, перераспределение. Вливаешь в себя совершенно готовую плоть. Простое переливание плоти.
Ни единой крошкой едок не вправе пренебречь. Как бы ни был велик булыжник красного мяса, последний кусок будет разжеван, проглочен с таким же упоением. Когда голод становится любовью, он умеет превращать сытость в своего рода перевозбуждение и полнокровие аппетита.
Аверкамп ощущает, как он улучшается. Да, он становится 'лучше' в смысле более широком, нежели этический смысл. Становится умнее (повышается не проницательность, а острота ума); становится энергичнее; а также великодушней.
И его прекрасное самочувствие чуждо жестокости. Даже дух насилия ему не сродни. Оно ближе к миролюбивой радости. Аверкамп ни на миг не предполагает, что когда-нибудь в будущем, при другой цивилизации, любитель мяса с кровью, приравниваемый к преступникам, изучаемый психиатрами, будет прятаться от других людей, чтобы совершать свое преступление, и только при том условии найдет в себе силу совершить его, если вызовет в своем мозгу бредовые образы и сразу разрядит свое нервное напряжение.
Спустя час Аверкамп снова находится на тротуаре Германской улицы, на углу улицы Эно. Он расстается с Вазэмом.
– Живо! Садись в метро и поезжай обратно в контору, – (теперь он Вазэму говорит ты). – Запиши вместе с г-ном Полем в книгу входящих те пять или шесть дел, которые мы разобрали завтракая. И отметь то, о чем мы говорили. А я пойду погляжу на участок на улице Манэн, про который ты мне рассказывал. – Вазэм просит хозяина взять его с собой. Он боится таких проверок. Ему хотелось бы оправдаться на месте, доказать, что его командировка была полезна. Но хозяин желает быть теперь один.
– Ты мне не нужен.
Он удаляется своей решительной, быстрой походкой. Неяркое зимнее солнце мягко и с небольшого расстояния озаряет крутые улицы холмистого квартала. Улицы почти без домов. Безлюдные перспективы. Длинный забор. И выше забора только фонарь. Канализационный люк зияет подле пустынной мостовой. Вдали, на склоне, несколько скучившихся домиков между скелетами деревьев и откосами. Жалкие городские поселки, ждущие завоевателя.
Вот что он любит, вот какой Париж возбуждает его. Впоследствии будут и рестораны на Елисейских полях, и автомобиль, несущийся в сумерках по направлению к Булонскому лесу, – Париж веселящийся. Там видно будет. Теперь же есть Париж растущий ('особым образом, заодно со мною'), Париж трудящийся (даже этот завтрак в 'Кошон д'Ор' составляет часть труда). Никогда Аверкамп не будет счастливее, чем теперь. Он это знает.
Все силы организма непочаты. Все, извне и внутри, доставляет удовольствие: почва под ногами; зимний воздух на щеках. Великолепное пищеварение. Плотный завтрак постепенно проникает в недра тела, как входит в порт, спокойно и молчаливо, большой корабль между стенками мола. Завтрак со своим грузом вина и кровавого мяса. Месяц будет заключен без убытков. Судя по всему, в январе очистится первая прибыль. Клиент, приходивший в понедельник утром, по-видимому, клюнул надежно на удочку. Где этот участок площадью в семь тысяч триста метров? Сейчас Аверкамп на него наложит свою лапу, – эту большую лапу с золотистой шерстью, играющую сигарой. Где-то визжит пила каменотеса, правильно – как часы, певуче – как птица. При виде парка Бют-Шомон возникает представление о звуках труб, о штурме, о сражении, победеносно взбирающемся на крепостные стены. Неприступный горизонт. Здесь дома смогут поглощать воздух и зелень всеми своими окнами до скончания веков. Семь тысяч триста метров. Этого хватит на пятнадцать домов, выстроенных вокруг свободного пространства прямоугольником, открытым в сторону улицы; или полукругом, как стадо быков у водопоя. 'Сквер Аверкампа'. Отчего бы и не возникнуть ему? Достаточно будет миллиона для начала.
VII
С другой стороны этих высот спускался к старому Парижу каскад густо населенных предместий, где поблескивали тысячи стекол, как пузыри в водовороте.
На скате горы улица Амандье старалась подниматься полого, хитря с уклоном, пользуясь некоторыми изгибами профиля.
Это была не слишком широкая и не слишком прямая улица. Но была, по-видимому, хорошей или лучшей дорогой, потому что по ней проходило много народу.
Всевозможные лавки расположились по обе ее стороны; искусительные, гостеприимные, широко распахнувшие свои двери на тротуар, несмотря на прохладную погоду: обувные, фруктовые; магазины овернских солений; винные погребки.
Эта славная улица Амандье, извилисто идущая в гору, смотрела на проходившего по ней молодого человека. Не будем ошибаться в смысле слов. Смотреть на прохожего – сказано слишком сильно. Улица может 'смотреть' на процессию или на вора в наручниках, которого ведут два полицейских, или, куда ни шло, на спотыкающегося пьяного. Трудно охарактеризовать оттенок того раздробленного, последовательного и беглого внимания, которое вдоль всей улицы вроде этой, – то есть удаленной от центра улицы, где движение хотя и плотно, но все же сохраняет местный колорит, – сопутствует прохожему, чья наружность не бросается в глаза, но и не совсем заурядна. Разумеется, в зависимости от прохожего, возможны любые степени этого внимания. Оно никогда, пожалуй, не обращается в нуль. Даже самый обыкновенный человек, наиболее соответствующий среднему типу в данном квартале, легче всего могущий почитаться первым встречным – и тот, вероятно, не может из конца в конец пройти улицу так, чтобы в том или другом отношении не пробудить чувствительности, не вызвать хотя бы самой слабой умственной реакции, устремленной именно на него. Как пройти незамеченным? Даже собака, похожая на всех уличных собак, самой заурядной помеси, умеренно грязная, не может быть уверена, что ее не замечают, когда она трусит вдоль стен, тщательно избегая всякого инцидента. Надеяться на это могли бы только совершенно
