прозрачные привидения или бродяга, крадущийся в два часа ночи на войлочных подошвах по бахроме теней.
Чуть только прохожий перестает быть абсолютным ничтожеством, его передвижение по улице становится психической операцией, одновременно колеблющейся и сложной, как будто он немного наудачу задевает мозговые клетки, только на мгновение вызывая их вибрацию. Мысли поднимаются на его пути, все дальше и дальше, и ни одна из них не похожа в точности на предыдущую, ни одна не отображает его самого. Они к нему относятся, но всегда содержат нечто помимо него. Они его в той или иной мере прибавляют, примешивают к уличному шуму, к какой-нибудь перспективе, к уже начатому разговору, к бессловесной внутренней тревоге. Мысли эти, подобные блуждающим огням, вспыхивают и гаснут под его шагами. Их чередование поддерживает вокруг него как бы зарождающуюся форму мнения, но по легкости, неустойчивости сходную с лаской (даже вражда, даже злоба иной раз только ласкают, словно кончиками плети).
От этого сопутствия у прохожего не страдает, впрочем, драгоценное ощущение безымянности, в котором заключается очарование больших городов. Во-первых, он не сознает этих движений, столь слабых. Чуть заметный интерес, пробуждаемый им, сохраняет характер рассеянных мечтаний и теряется для него в широкой картине общественных связей. А затем, в тех местах, где всего вернее может пробудиться этот интерес, он, прохожий, всего более неизвестен: в кварталах, на улицах, где его лицо, его повадки никому, даже смутно, не напоминают ничего. Ведь именно на незнакомца направляется внимание в большом городе. И поэтому оно так легко переносится, в отличие от провинциального любопытства.
Итак, вокруг молодого человека, немного впереди, слева, справа, иногда даже с некоторым опозданием, распускались мысли, которым на смену сразу же приходили другие, стирая их, вытесняя, хороня под собою; мысли летучие, на миг задевавшие то или иное место его тела или одежды; суждения элементарные, кружившиеся около него как мошкара. 'У него зонтик', 'Он не торопится. Гуляет', 'У него есть все: галстук, манишка, манжеты, воротник', 'Это человек образованный', 'Вероятно, чиновник', 'Шляпа и пальто хорошие, а каблуки стоптаны', 'Он на меня посмотрел… ах, я люблю такие глаза. Но вид у него не веселый, черт возьми', 'Бархат у него на воротнике нигде не потерт, не засален. Как умудряются люди так носить вещи?', 'Странное выражение в глазах. О чем этот малый размышляет?'
На каждом шагу, на каждом погонном метре возникала, таким образом, мысль, отчасти новая, отчасти сходная с другими.
Из всех этих мимолетных представлений стремился сложиться образ молодого человека, целиком не живший ни в одном мозгу, реявший, быть может, в том полуотвлеченном месте, где воздействуют друг на друга блуждающие, оторвавшиеся от индивидов, но все еще очень близкие к ним представления). Образ, которому нельзя отказать хотя бы в потенциальном существовании, потому что язык, подобно проявителю, сам по себе способен вызвать его, едва лишь люди заговаривают друг с другом о том, что видели, или едва лишь подвергаются коллективному допросу.
Можно поэтому сказать, несколько упрощенно, что для улицы Амандье этот молодой человек, шедший неторопливо, был, вероятно, жителем другого квартала; что было ему от двадцати до двадцати двух лет; что он получил, пожалуй, отсрочку по отбыванию воинской повинности, так как не казался здоровяком; не был, очевидно, рабочим, судя по его крахмальному воротничку и рукам, ни даже заурядным мелким служащим, судя по его пальто (пальто в будни – признак роскоши); но и не настоящим 'сынком богача', раз у него стоптаны были каблуки и лицо не выражало нахальства; что это был человек образованный (хотя он и не носил пенсне; у образованных молодых людей вид все-таки особенный), добропорядочный, так как он не смотрел похотливо на девушек и женщин; ни достаточно веселый с виду, ни достаточно легкомысленный для своего возраста, даже глядевший по временам угрюмо; словом, несмотря на ряд благоприятных признаков, чувствовавший себя не вполне хорошо. Наконец, если он шел по улице Амандье, то, по- видимому, очутился на ней ради собственного удовольствия или по какому-нибудь не срочному делу, а может быть, и в поисках службы. Бывает, действительно, что поиски службы, продлившись несколько дней, после первых приступов уныния принимают вид спокойной прогулки. Этим же могло бы объясняться не в меру серьезное и сосредоточенное выражение лица у молодого человека.
Такое 'зарождающееся мнение' улицы Амандье не было, как мы увидим, ни слишком нелепо, ни слишком проницательно. Оно едва ли могло рассчитывать на постижение душевной тайны. Прохожему совсем не приходится опасаться подобной нескромности. Но, пожалуй, не слишком фантастично будет утверждение, что улица что-то чуяла.
Встречные улицы! Улицы случайные и радушные! Прохожий не пришел поведать вам свое горе. Он ничего не расскажет толстой лавочнице, приводящей в порядок витрину, или девочке, идущей в противоположном направлении. Даже черты его лица избегают признаний. Быть может, он считает себя одиноким, бесконечно потерянным. Быть может, он с хмурой насмешливостью относится к этой своей манере тащить с собой по всей улице некую пучину, которую столь многие задевают, не догадываясь о том, тащить ее совершенно так же, как тот мальчишка везет что-то в ящике на трехколесном велосипеде. Крышка скрывает все. Пучина не имеет особого запаха. Могут ли люди быть ближе друг к другу и в то же время один другому более чужим? А все же поверх этого всего царит не одна меланхолическая гармония. Затаенные ноты звучат на различной высоте. Во внятном всем прохожим шуме есть неслышная вибрация, на которую вынуждена отвечать пучина под своею крышкой. Ответ ее так же неуловим, как и тот, которым дрожит другая пучина, влекомая кем-то в десяти шагах отсюда.
О чем думал этот незаметный молодой человек, сворачивая на улицу Амандье?
Он думал: 'Нет, я не хочу срыва. Решительно отвергаю его. Нельзя допустить, чтобы оказались бесполезными два года 'подъема'. Больше двух лет. Нет основания у воли внезапно ослабеть'.
Он прочитал название улицы, на которую свернул: 'Амандье'. Да, это хорошая мысль. Я уже не помню как следует, куда она ведет. Улица кривая. Исхода не видно. Много лавок, узких, теснящихся, широко открытых. Много народу.
Я знаю, что у меня воля сама по себе не достигает ничего. Она мне не нравится. Меня отталкивает эта мужеподобная и костлявая сила. Мне нужна на каждом этапе ощутимая награда – душевное состояние, которое бы было 'уже это'. Нечто менее требовательное, чем счастье; более беглое, а также более таинственное. И все же, до известной степени того же рода. Своеобразная благодать. Покинула ли меня эта благодать? Нет. Еще сегодня утром я ощущал ее, например, вдоль всего широкого тротуара, встающего у меня в памяти, с вереницей фасадов справа, тротуара, похожего на реку'.
Он закрыл глаза, чтобы лучше пережить свое утреннее состояние. Затем повернул голову вправо. Увидел сквозь темные ворота очень глубокий двор и в глубине его внезапное скопление бедных домов, восстание стен и окон под лаской неба. В душе у него пронесся беглый звук, одна только нота, но из тех, что влекут за собой целую мелодию. 'Благодать готова вернуться каждый миг'.
Он нащупал у себя в кармане записную книжку, большую, как рука, холодную, в переплете слегка шероховатом и черном, как это тоже чувствовалось на ощупь. Мрачная спутница. С немного острым обрезом. Тягостная свидетельница. Он ее только что нашел под кипой бумаг в ящике небольшого стола, у родителей, с которыми позавтракал. Когда он узнал черный клеенчатый переплет и почти не поблекший красный обрез цвета искусанных губ, ему прямо в лицо пахнуло неприятными воспоминаниями.
Он открыл ее и сейчас же закрыл. Но успел прочитать на странице слева:
Рис, шпинат
1 стакан вина
сносно
3 ч. посредственно
На странице справа:
Бифштекс
Картофельное пюре
1 стакан вина с водой
2-4 посредственно
4-6 очень плохо.
Виски у него сжались; голова потяжелела. Ожили внезапно муки, перенесенные три года
