– Ну как? – участливо спросил он.
Я прислушался к себе и пожал плечами.
– Не знаю. Не могу ничего сказать.
– Ну это хорошо, – кивнул врач, вынув трубку изо рта и пристально ее рассматривая.
– В смысле?
– Ну если бы вы сейчас почувствовали неудержимое желание возлюбить какого-нибудь осьминога, то можно было бы говорить о том, что сеанс провалился. Что я переборщил и нужно работать дальше, но уже в обратную сторону.
Я кисло улыбнулся.
– Спасибо.
– Не за что, – махнул рукой врач, выбивая трубку. – Точнее, есть за что. И тут уже спасибо вам, что расплатились наличными. Как-то не доверяю я этим чекам, знаете ли.
– А вы заметили, доктор, – вдруг невпопад вспомнил я. – Вы заметили, что раньше не было таких сезонов дождей?
– Что?
– Ну вот… я же сейчас вспомнил… не было раньше и таких туманов… и дождей… и сырости. Летом было солнце… и жарко было… ведь я именно поэтому и полез к фонтану…
– Раньше и трава была зеленее, и небо голубее, – усмехнулся доктор. – Еще один психотерапевтический момент – идеализация прошлого. Не берите в голову. На самом деле раньше было точно так же. А вот так же плохо или так же хорошо – это уже от вас зависит.
Бормоча это, он открыл ящик стола, достал брикетик чего-то грязновато-зеленого, распаковал и стал в нем ковыряться. По комнате снова поплыл терпкий солоноватый запах.
Я понял, что сеанс окончательно закончен, и стал собираться.
– Постойте, – вдруг окликнул меня врач, когда я был уже в дверях. – Сходите сегодня вечером в театр фон Клейста.
Я поежился.
– Будем считать это продолжением терапии. – Психиатр смачно затянулся свежераскуренной трубкой. – Положительный результат нужно залакировать. Кроме того, говорят, что там дают действительно хорошие пьесы. Попросите место в восьмом ряду.
Я кисло усмехнулся.
– Вы подрабатываете распространителем билетов?
– Скорее уж вносителем культуры в массы, – в тон мне ответил врач.
Уже сгустились сумерки, и туман начал выползать из подворотен и щелей, заглатывая подножия фонарей. Я не рассчитал с одеждой, и поэтому был вынужден плотнее кутаться в пальто и поминутно поднимать падающий отсыревший воротник. Огромные отъевшиеся крысы то и дело выкатывались из одного клока тумана – и исчезали в другом. Не нужно было гадать, почему театр из года в год выбирал именно это место – самое сырое, – но можно было посетовать, почему за эти годы никто – в том числе и его хозяева – не позаботился о том, чтобы здесь что-нибудь хоть как-то облагородить. Хотя, может быть,
Одна из крыс, выскользнув из тумана, не метнулась под ногами, а остановилась, поводя мордочкой и принюхиваясь к чему-то гораздо более важному, чем я. Я остановился. Крыса бросила на меня быстрый взгляд: видимо, оценила расстояние и степень опасности – и снова уставилась куда-то в туман. Потом переступила лапами, развернулась – и скользнула обратно, откуда пришла.
Я поежился. Голова у меня уже не болела, да – и за это, несомненно, стоило поблагодарить психиатра, – но нормальный здоровый страх непонятных мест – особенно если эти места не внушали ровным счетом никакого доверия – у меня никуда не исчез.
Я помялся на месте, вглядываясь в туман и отчего-то ощущая себя крысой, что только что видел. Мне хотелось поступить в точности как она: развернуться и быстро покинуть это место, – но что-то – то ли какой-то подростковый заочный стыд перед врачом за свою трусость, то ли желание завершить начатое – не давало это сделать.
За моей спиной послышались голоса. Какая-то компания – судя по обрывкам реплик, тоже направляющаяся в театр фон Клейста – обогнула меня, смерила пренебрежительными взглядами и пошла дальше.
Я отправился вслед за ней.
В билетной кассе из-за стекла на меня воззрилась морда – это же у них называется морда, да? – какого-то очередного
