уходит и приходит по собственной воле, никто не может отыскать его, когда хочется покидать фрисби или просто палочку, когда так нужен пес, его никогда нет, пса зовут Варфоломей, и если в доме у него есть тайное логово, наверное, оно находится как раз в этой потаенной комнате, в которой ванна выглядит как живой организм, женщина, разорванная надвое родами, красная эмаль, там живет Варфоломей, спит в этой ванне, страшный пес, однажды укусивший почтальона. Тот позвонил около полудня, колокольчик на двери закричал, когда одутловатая рука почтальона ухватила его язычок, почтальон был малодушным типом с двумя разводами и тремя любовницами на все свои сорок три земных года, малодушный и дурнопахнущий, его рука потянула за колокольчик, это было в тот год, когда дом жил под знаменем Дитрих, комнаты второго этажа окрашены цветом сепии, огромная гостиная превращена в кинотеатр 30-х с креслами в красной обивке, всю ночь смотрели на Дитрих и спорили о Ремарке, мистер Бенедикт (которого тогда звали не Бенедикт, какое-то очередное глупое имя) сказал, что Ремарк был трусом, малодушной плотью или даже конвертом с маркой глупости на белесом лбу, и поэтому к двенадцати следующего дня все спали, кроме Варфоломея. Итак, почтальон. Да, именно он, ему страшно от этого дома, кажется, он никогда раньше не видел этого дома, хотя так часто ему приходилось пересекать Сен- Жермен насквозь, и только когда ему велели отнести письмо Сюда, он увидел старинный особняк с барочными колоннами и статуей Ваала во дворе, и что Ваал исторгает изо рта воду в полость бассейна, и в голове почтальона были смутные ощущения, что этого дома никогда не существовало здесь раньше, и что-то в этом совсем не то, он даже понюхал письмо, и письмо тоже показалось ему странным, хоть оно и было совсем обычным, ему показалось, что какая-то неладица произошла в это утро, ощущение соскальзывания (иначе и не скажешь) закружило его голову, это было самым сильным чувством за всю его жизнь, ему даже хотелось, чтобы это ощущение потусторонности продолжалось, какой-то чертоворот, это была длительная и спелая боль в Париже, и вот дверь открылась.
То было в год Греты Гарбо, когда ее муж зло сказал: «Как же ты нам осточертела, Грета, как же ты утомила, но ничего, однажды ты оступишься, однажды и ты упадешь, ты не безгранична!»
Правило № 1245, сегодня не смотреть на работы Пикассо.
Правило № 365, сегодня не обсуждать погоду.
Правило № 2458, сегодня нельзя целоваться.
Правило № 2411, сегодня нельзя чистить зубы.
Правило № 1783, сегодня нельзя читать Достоевского.
Правило № 104, сегодня необходимо…
Если у Дома случались проблемы с законом, строительными компаниями, прочей глупостью (когда какой-нибудь почтальон делился своими сумрачными ощущениями, любовник погибшего медиума обращался в газету с сенсационным разоблачением на Сен-Жермен, когда случалось что-нибудь еще), Дом переезжал; иногда он полностью обновлял свое тело, а иногда лишь оттачивал особенности. Медиумы на втором этаже менялись на художников, путанный сад отдавался детям цветов и обращался в их кладбище, спальни становились городскими моргами, а коридоры – зимними проспектами; иногда комнаты – странствующим пилигримам, а любителям тайн Дом позволял сущую вечность плутать в таинственных переходах, искать выходы из спален и нескончаемых анфилад. Имена хозяев, их профессии менялись, банковские счета перетекали из Швейцарии в Австрию и обратно, деньги тратились на меценатство поэтам, политическим и военным деятелям, получались из таинственных источников, которые всегда были окровавлены и туманны; казалось, мистер Бенедикт действует своим излюбленным способом: лишенный изящества, он принуждал тех или иных отписывать свои состояния в пользу Дома, а затем умирать, иногда мучительно, а иногда нет. Часто он топил своих знакомых в лабиринте, в тревоге и воспоминаниях об умерших детям. Иногда он посещал сиротские приюты и приглашал осироченных в свой загородный Дом (тогда он селился где-то на отшибе, имел какую-то легенду и сказку; часто высился посреди кладбища, обычно индейского, и вообще тяготел к клише и штампам мыльных фильмов ужасов, населяющие его персонажи были картоны, трагедия развивалась фарсом и шуткой, настоящая же драма светилась в оголенным сердце Греты, вся эта кровь, античная агония разворачивалась для нее одной, своей мишурой обогащая нескончаемый кошмар ее снов, питая чувство вины и ответственности), где Варфоломей надевал накрахмаленный пеньюар и называл какую-нибудь сиротку «ах, моя маленькая Гретель, пойди-ка помоги мне на кухне». Кошмар был невидим, его воняющая мертвецами репрезентация не имела значения, лишь усугубляла жизнь Греты; парфюмы, платья, платьишки и любовники – ничто не могло ее утолить; вереница хитросплетенных тел напоминала механизм часов, извращения без ограничений и ответственности растащили ее Я на куски, эти куски жарились на ярком солнце ревьеры и корчились на крючьях пса по имени Варфоломей; иногда Грета писала письма матери, и Бенедикт говорил, что отправляет их, конечно, отправляет, но на самом деле мама умерла давным-давно, Грета не имела никакой привязки к реальности, никакой возможности выпутаться из всего этого, она даже не знала, как жить без этой безграничности, что случится, если Бенедикт бросит ее, если Дома не будет, что случится, если однажды случится Перемена… весь этот ад нагромождался и выстраивался ради одного-
