другая почему-то несчастна, хотя и то и то было сухокожим и не имеющим никакого отношения к действительности. Кажется, они встретились вечером, или ночью, может даже – ближе к утру, может, и так, мистер Бомонд (тогда его звали так) представился коллекционером ценностей, он вел большого ротвейлера и остановился в парке для чтения газеты, прямо под фонарем. Алисия подумала, что его выгнала жена или любовница, может быть, что-то другое, и подумала, что ищет насилия, не против остаться с этим Бомондом на сегодня-завтра-потом, пока не надоест, ни одному человеку не удавалось впутать Алисию в свои игры и свое поле, но она была не против этого человека и его собаки, она не желала этого, но и не противилась. «Мой Дом переезжает», – сказал он; свет фонаря просвечивал тонкую кожу на его лице, Алисии показалось, что этот господин только притворяется человеком, а на самом деле больше похож на нага из ее снов: какая-то скользкость, какая-то чешуя была внутри его, змеиные движения и нескончаемая скука.
Грета испробовала все виды человеческой внешности: длинный нос, короткий нос, сутулость, красота, отрезанная после рака грудь, светлые волосы, лысый череп, гермафродитизм, – сотни имен. Человеческие годы скомкались, не оставив на ней складок, мама успела умереть, папа, его ребенок от новой жены, с которым Грета так и не познакомилась, прошлое и будущее существовало внутри Дома, ни прошлое ни будущее ничего не значило, Дом скорее выпивал эмоции, чем дарил их, хотя казалось совсем иначе, казалось, будто что-то приобретается, Грета в убыток под множеством имен, в множестве тел, с тысячью выдуманных биографий. Годы они отсчитывали мимолетными увлечениями, цепочкой самообманов, Бенедикт начинал свою вечность с Иуды Искариота, Варфоломей – с 1435 года, но он никогда не рассказывал деталей, Грета, по идее, отсчитала девяностый год с того дня, когда она встретила мужчину и его пса на лавочке в Берлине, а может, и несколько больше или меньше, дьявольская сила умела скручивать годы в пружину, каждая спираль, каждый сгиб которой назывался болью и никак иначе. Были какие-то другие, кто приходил в Дом, какие-то друзья Бенедикта, они никогда не рассказывали своих историй, останавливались в комнатах для гостей, обставляя их по собственной фантазии, обычно они не показывали свои чудовищные лица, а притворялись людьми, все были вежливы по последней моде, изучившие тысячи моделей и этикетов, но никогда не обращались с Гретой будто с ровней; мало кто продолжал охоту за смертными, всем бесконечно наскучили эти мягкие игрушки с ломкими душами, вся кровавая буффонада продолжала раскручиваться исключительно ради Греты, исключительно ради инерции, или самого Дома, который, может статься и так, работал на человеческой крови или человеческих криках.
Дамы обсуждают Сенеку, а еще шестую эклогу, бракосочетание со смертью на чердаке, девичник среди пыльных полок, Варфоломей ползает на четвереньках вокруг, очерчивая кровью сансару вокруг их сложенных в лотос ног, кто-то подзывает его к себе, он ластится, но дамы не гладят мертвую челюсть, мертвую кожу, оголенные собачьи ляжки. Иногда Грете требуются излишества, переборы в излишествах, протяженности, лесбийские оргии, расширенная оптика, глубокий и низменный ужас: закрыть глаза, когда какое-то инородное и лучше незнакомое тело изучает твои закоулки, может, светская дама, а может, Варфоломей, в поцелуях сквозь темноту не понять; кто-то всасывает в себя темноту, а затем выдувает ее, нити слюны, в Грету, кто-то небрежно целует промежность, кто-то сегодня Сапфо, кто-то Аклей, Грета переодевается в мужское платье, чтобы вступить в брак с невинной девушкой на чердаке; Варфоломей клеит ей усики а-ля Сальвадор, барочные туфли и шелковые шаровары… иногда излишества притупляют восприятие, иногда начинаются крики, иногда сама Грета начинает кричать, будто разум наполнен светом, и вот она, в свете софитов, распутничает в будничном аду, ад имеет формы, запахи, персоналии, тогда она особенно ярко видит Варфоломея, демона в шутовской наготе изувеченного человеческого тела, но не человека; когда Грета кричит, пес дергает носом и пьет ее страх, но отсюда нельзя сбежать; когда Варфоломей выпивает весь страх Греты, он вновь становится просто псом, а она просто аристократкой в чудном Доме, она снова мечтает о перепланировке, и Дом неукоснительно меняется вслед за ее мыслями, иногда его коридоры и катакомбы ломаются, лопаются с пронзительным звуком, какая-то жертва навсегда остается в комнате, а комната уже не существует, и человек бьется о пустоту, Грета уже перестроила Дом, Дом уже находится в Санкт-Петербурге, уже на Маврикии, уже белокожие и сухопарые немки (геморрой, у некоторых губы обезображены какой-то болезнью, с которой стыдно идти к врачу, иногда они не бреют ноги, а их мужьям все равно, они плодовиты, они не кричат под мужьями, но они плодовиты, они не кричат при родах, и у них не бывает разрывов) меняются на балийских распутниц, Дом становится борделем где-нибудь на Сараваке или в Баджистане, тогда Грета на пару минут выдыхает, приобретая новые качества и свойства. Она уже Кали, уже Дурга, уже демоническое божество, которое коронуют ожерельем из человеческих ногтей, бусами из детских черепков, вручают нож, а ее Дом выстроен из досок затонувших кораблей или остатков древней дыбы, а может, виселицы, она какая-нибудь Иччипакалотоль посреди Мексики, рыжекожие, будто ржавые, мужчины совокупляют ее на полу и осыпают перьями священных попугаев или дуют в ее честь сквозь засушенную рыбу-шар, обливают ей тело рисовой водкой, но очень быстро все это превращается в ничто. Когда она выглядывает в окно, видит очередной пейзаж, очередные схематично выстроенные линии, чужие горизонты и пустулезные души, какой-то мужчина застревает в какой-то женщине, Грета меняет имя, мужчин, любовниц, стили и почерки, прически, страны,
