Петухи пели, а людей видно не было.
– Эх, мать, – совсем тихо сказал солдат и, выплеснув воду в канаву, подхватил мешок.
Из-за кустов сирени вдруг выкатилась колченогая собачонка, зашлась лаем, но чужак как-то особенно цыкнул на нее, и она сразу притихла, поджала хвост и, сев в придорожную пыль, принялась выкусывать блох, издалека уважительно поглядывая в сторону идущего по деревне гостя. А тот словно бы гулял не спеша: осмотрел бывший купеческий дом, заглянул в мертвые окна брошенной, сползающей в овраг избенки, постоял у сохнущего палисадника, к огородам прошелся. Потом, видимо, выбрал избу – невысокую, крепкую, с двумя печными трубами, с холодным приделком и широким двором. Взошел на крыльцо, ударил в дверь кулаком – звук был, словно дерево о дерево стукнуло.
– Спите, хозяева?!
Открывать ему не спешили. Однако и он уходить не собирался – стоял, ждал, слыша тихую возню за дверью, замечая движение за резными ставнями.
Дождался.
– Чего надо? – недобро спросили его.
Он поглядел на дверь, чувствуя взгляд хозяина, по голосу угадывая возраст.
– Работу ищу, отец.
– Нет тут тебе работы. Уходи.
– А верно ли нет? Ты бы спросил, что я умею.
– Не нужно нам ничего. Иди уж.
– А не пойду. Два дня не жрамши, голодное брюхо велит тут остаться.
– Уноси свое брюхо, пока цело.
– Не пугай зря, отец. Пуганые мы – и я, и брюхо мое. Ты мне скажи лучше, что за страх в вашей деревне. Почему петухи поют, а дворы запертые стоят? Почему шавка всего одна, да и та где-то ховалась? Почему ты дверью от гостя отгородился, на крыльцо не выходишь?..
Ответа не было долго.
Наконец брякнул крючок, стукнул засов, скрипнул замок – дверь приоткрылась.
– Экий ты… Настырный…
Из дома выглянул седой дед с берданкой на руках, сощурился, глазами к белому свету привыкая. Спросил:
– Солдат, что ли?
– Было дело, – кивнул гость. – Но могу и плотничать, и слесарничать, пахать, копать, косить.
– Уходи, солдат, – перебил дед. – Уходи ты из нашей деревни, беги подальше и не оглядывайся. У нас, кто мог, все ушли. Побросали хозяйство, сбежали.
– А вы чего остались?
– А некуда нам бежать, разве только в чистое поле или в лес – но там еще страшней.
– И от чего бежите?
– От смерти, солдат.
– Так ведь от нее не убежишь… Ты бы пустил меня в дом, отец. О беде вашей рассказал бы. Глядишь, и придумали бы чего…
– Пусти его, батя, – шагнув из темных сеней, сказал изможденный мужчина. Из-за его плеча выглядывала заплаканная женщина. За подол ее платья держались двое детей – мальчик и девочка, погодки.
– Некуда, значит, вам идти, – тихо сказал солдат и покачал головой. – Эх, мать…
Блюдо вареной картошки с постным маслом, резаный кольцами лук, пареная морковь, ломоть хлеба и домашний квас из подполья – вот и все угощение.
Собравшаяся у стола семья смотрела, как трапезничает солдат – словно службу служит: всякое движение точное, каждый столовый инструмент при деле и на месте, ни крошки мимо рта не упадет, ни капли не капнет.
– Ну и что тут у вас творится? – спросил гость, управившись с половиной трапезы и ко второй половине примеряясь.
– Упырь у нас бродит, вот чего, – сказал, хмурясь, дед.
– Понятное дело, – кивнул солдат, ничуть не удивившись ответу. – А как зовут-то его?
– Кого? – не понял хозяин.
– Упыря, конечно. Жил, небось, у вас в деревне мужичок тихий да одинокий и помер незаметно. Вы хоронить его собрались,
