существо принимает человеческую форму и начинает застывать.
Я умею читать с трех лет; так получилось. Моими первыми книжками стали родительские журналы «Крокодил», «Вокруг света», «Наука и жизнь»; годом или двумя позже появились настоящие детские книжки. Сказки, конечно. Считается, будто это – самое подходящее чтение для детей.
Кстати да, вполне подходящее. Именно в волшебных сказках рассказываются по-настоящему страшные вещи. Все эти журналы для взрослых с красочными картинками, наглядно иллюстрирующими строение кишечника, и карикатурными изображениями взрослых дядек, избивающих ремнем детей, ни в какое сравнение не идут. Хотя все равно, конечно, ужас. В своем роде.
Но сказки – страшней.
Вот, например, история Вильгельма Гауфа про калифа-аиста.
Если не помните, там повествуется о том, как калиф Хасид и его визирь недорого, по случаю закупились волшебным порошком для превращений; к порошку прилагалось волшебное латинское слово «мутабор», которое следовало произнести, чтобы превращение состоялось. Это же самое слово «мутабор» следовало произнести еще раз, чтобы снова стать человеком. «Будучи превращенным, остерегись смеяться, иначе волшебное слово совершенно исчезнет у тебя из памяти, и ты останешься зверем», – предостерегала инструкция, приложенная к порошку.
Ясно, что они рассмеялись и тут же забыли нужное слово. Если бы сказочные герои не нарушали запреты, то и рассказывать было бы не о чем.
Далее следует история об отчаянии, поиске выхода, волшебной помощнице сове, хвастливой болтовне злых колдунов, счастливом спасении героев, наказании разбушевавшихся в отсутствие калифа злодеев и неизбежной женитьбе на прекрасной принцессе; она меня, признаться, не особенно заинтересовала. Слишком велико было потрясение от неожиданного открытия: превратившись во что-то иное, мы можем утратить память о чем-то самом важном.
А память, казалось мне в детстве, это и есть «я». Забыл волшебное слово – и ты больше не калиф. Все сходится!
Теперь-то я знаю, что это не так. Генри Джекил помнил все выходки Хайда, Хайд знал о делах и замыслах Джекила, но память не давала ни одному из них власти над другим.
И вопрос тут не в том, насколько достоверно описывает жизнь литература (что касается поведения в измененных состояниях сознания, Стивенсон вполне точен). А в том, есть ли кто-то кроме Джекила, Хайда и еще кучи персонажей, которыми теоретически мог бы стать доктор Джекил, окажись его эксперимент более успешным и продолжительным.
То есть кто именно превращается?
Поиски ответа на этот вопрос сродни поискам эликсира бессмертия. Впрочем, почему «сродни»? Это одна и та же задача.
Ясно же, что Джекил, Хайд, аист, калиф, хохочущий ребенок в тяжелой цигейковой шубке, только что впервые в жизни свалившийся с санок, старик, поскользнувшийся на обледеневшем крыльце семьдесят лет спустя – только маски на бесконечном празднике превращений, данных нам не столько в эффектных ощущениях, сколько в осознании – чаще потом, задним числом, но иногда и мгновенном. И если существует что-то, хотя бы отчасти соответствующее значению местоимения «я», оно – не одна из масок, а тот, кто их носит. Тот, кто давным-давно забыл волшебное слово «мутабор», но однажды обязательно вспомнит, и тогда калиф возвратится домой, Джекил и Хайд обнимутся, станут восклицать, перебивая друг друга: «Ты помнишь?!» – а старик, упавший с крыльца, подскочит, как резиновый мячик, рассмеется и побежит, неуклюже путаясь в полах своей цигейковой шубки.
Мы думаем
Я думаю: «Боже мой, кошечка так меня любит, так любит. Спит каждую ночь со мной, прижавшись к боку теплым животом, не встает, пока я не проснусь, а потом, наевшись и наигравшись, снова ложится на мою кровать, только там теперь и дрыхнет, словно других мест в доме нет».
«Блин, – думает Маленькая Белая Кошка, – ну когда ты уже поймешь, балда, что это теперь МОЯ КРОВАТЬ! И найдешь себе какое-нибудь другое спальное место».
И вытягивается как колбаса, и раскидывает в стороны все четыре лапы, чтобы занять как можно большую площадь и наглядно показать глупому человеку, что больше ни для кого места в этой кровати нет.
Мы сидели на дурацких железных стульях
возле маленького «Кофеина» на Диджои, а мимо шла и шла бесконечная вереница совсем новеньких взрослых людей, не то старшеклассников, не то студентов-первокурсников, все с большими рюкзаками, некоторые еще и с рулонами пенки, и их было очень много, без преувеличения, несколько минут шли мимо нас. Выглядело это так, словно все уведенные из Гамельна дети наконец-то подросли и вот добрели до нас, привет.
Но про крысоловьих детей мне только сейчас пришло в голову, а тогда, на улице Диджои, была совсем другая
