конце концов она сказала:
— Хотите начать сначала, Юлия? Я готова это сделать, если вы готовы. Вино хорошее, прекрасное весеннее утро.
Юлия Орсат расплакалась. Не совсем неожиданно.
Она не захотела открыть имя отца ребенка, и почему отказывается его рожать. Она чувствовала невыразимую обиду на своего отца и покойного брата за то, что из-за них вся Дубрава узнала о ее положении.
— Защитить мою честь? Они отняли ее у меня!
— Они думали, что Марин Дживо вас обесчестил.
— Марин переспал с половиной женщин города, включая и мою сестру, но я никогда не была с ним. Никогда. Я… — она вздохнула. — Я не намерена это обсуждать.
— Очень хорошо. Вы хотите остаться здесь?
— Или провести жизнь, прислуживая родителям и сестрам, как опозоренная служанка? Вы это имеете в виду?
— Полагаю, да, — ответила Леонора. Она снова села. Теперь солнце светило над городом, облака в той стороне рассеивались.
— Я никогда не выйду замуж, — сказала Юлия Орсат. — У меня никогда не будет своего дома. И жизни тоже.
Леонора это обдумала.
— Мы можем жить многими жизнями, — сказала она. — Я не ожидала, что буду жить этой жизнью, — не было причины доверять ей остальное, но и не было причины не делать этого.
Она знала, что обители во всем мире джадитов предлагали услуги женщинам, не желающим рожать ребенка, которого зачали. Так поступала не только Филипа ди Лукаро здесь, на Синане. В деревнях были женщины, занимающиеся тем же.
Это было незаконно, запрещено, и делалось разными способами, иногда опасными — бывало даже, что это заканчивалось смертью. Она часто спрашивала себя, почему ей самой это никогда не приходило в голову. Те недели и месяцы слились для нее в одно размытое пятно. Время ускользало, бездумно. В обители возле Серессы помогли бы, если бы она попросила. Им заплатили достаточно денег. Женщины так часто умирали при родах, и едва ли было опаснее не доводить беременность до конца.
Где-то на свете живет ребенок, которого она никогда не увидит.
Каждый несет свое горе. Она сказала:
— То, что вы говорите, о своей жизни, которую считаете потерянной, — это то горе, которое вам дозволено. Оно ваше. Бывают войны, набеги, болезни, неурожаи. Города сдаются, и в них погибают мужчины и женщины, но наши жизни остаются нашими жизнями.
— О чем вы говорите? — теперь женщина слушала. Тот гнев, подумала Леонора, возможно, порожден умом, не получившим развития.
Она ответила:
— Ваше горе, мое… Каждая девушка из деревни, потерявшая своего отца, или видевшая, как любимый мужчина женится на другой, или уезжает, каждый ребенок, голодный или страдающий от побоев… пускай они мало значат в нашем мире, им не отказано в праве на свое горе. Или на радость, если она им досталась.
Юлия ничего не сказала.
Леонора вздохнула.
— Я плохо объясняю свою мысль.
— Нет, — возразила Юлия Орсат. — Кажется, я понимаю…
Леонора улыбнулась.
— Если понимаете, то у вас более ясная голова, чем у меня. Я пытаюсь сказать, что случившееся с вами — это тяжело, даже если где-то идет война. Даже если императоры или цари умирают. Вы имеете право на свою ярость.
Женщина улыбнулась, в первый раз.
— Боюсь, я буду чувствовать гнев, позволено мне это, или нет. Это право я оставляю за собой, — она покачала головой. — Простите меня. За то, что я сказала раньше. Я бы хотела остаться, если можно. По крайней мере, пока.
— Конечно, вы останетесь, — сказала Леонора. — Мне бы пригодился друг.
Она думала, что ее собеседница опять заплачет, но она ошиблась.
— Я умею быть другом, — сказала Юлия Орсат.
Отряд бойцов под предводительством Раски Трипона, известного повсеместно под именем Скандир, совершил еще два набега
