руководит нами мудро.
— А герцоги до него?
— Герцог Риччи — единственный, кого я знал, мой господин.
Гурчу это обдумал. Неторопливый человек.
— Страх лучше, — сказал он. — Он следует за властью и остается с ней. Любовь или доверие могут слишком легко измениться.
«Такие слова можно услышать и в Серессе», — подумал Перо, но ничего не сказал.
— На востоке жил один завоеватель, еще до того, как милость Ашара снизошла на человечество, который говорил, что самая великая радость в жизни — это зарубить своего врага на войне, а потом класть свою голову на грудь его жен и дочерей.
«А вот такого в Серессе не слышали», — этого Перо тоже не стал говорить.
— Да, мой господин, — снова произнес он.
— Раньше я в это верил, — сказал Гурчу Разрушитель.
Молчание. Перо Виллани не собирался на это отвечать. Он работал своими кистями, красками. Он прибыл сюда, чтобы писать портрет. Портрет почти закончен. Никто его еще не видел — портрет тщательно накрывали каждый раз, когда они заканчивали сеанс. Он предлагал калифу взглянуть, объяснил, что некоторые заказчики хотят увидеть работу, другие предпочитают подождать. По-видимому, Гурчу с этим тоже не спешил.
— А кто станет преемником вашего герцога? — спросил калиф. — Он не молод.
— Да, мой господин, он не молод.
Можно было решить для себя давать уклончивые ответы. Однако Виллани с того первого утра в этой комнате сказал себе, что будет говорить правду и надеяться, что это поможет ему выжить.
— Об этом идут разговоры. Всегда, — прибавил он.
— Это разрешено? В открытую?
— В Серессе? Да, ваша милость. Но никто ничего не знает. Люди строят догадки. Распускают слухи.
— Плохая привычка в больших городах.
— Да, мой господин. А другие… ищут благосклонности. Пытаются принять чью-нибудь сторону. Это всегда трудно, когда происходят перемены.
— Здесь тоже так, — заметил калиф османов, и Перо Виллани спросил себя, не сделал ли он все-таки ошибку.
Он сосредоточился на красных кольцах — на настоящем, на руке калифа, и на том, которое он сейчас писал. Алая краска, чуть-чуть глазури, допускаемой этим материалом и этой поверхностью, и — только что — крохотный мазок белой краски, самой маленькой кисточкой, чтобы показать солнечный свет, который проник в окно комнаты и коснулся драгоценного камня на руке Гурчу.
— Я встречался с герцогом только один раз, мой господин, — сказал Перо. — Когда он предложил мне выполнить этот заказ. Но… он вызвал у меня восхищение. Я думаю… вы понравились бы друг другу, мой господин.
Ему никогда не приходила в голову эта мысль, и он ее не ожидал.
Гурчу изменил позу, повернулся и посмотрел на Перо. Перо испугался, потом увидел (он уже научился видеть к этому времени) насмешку в черных глазах.
— Неужели? Означает ли это, что ты мною восхищаешься, синьор Виллани?
— Это было бы слишком большой самонадеянностью, мой господин! Я бы никогда…
— Это так? Ты мною восхищаешься?
Ему захотелось опуститься на колени. Это было ужасно трудно. «Говори правду», — сказал он себе.
— Да, мой господин.
— Почему?
Вдох.
— Те вопросы, которые вы мне задаете. Ваше любопытство относительно моего мира. Всего мира.
— Поэтому? Я просто узнаю о своих врагах.
Этому человеку нельзя возражать. Ты сказал правду, но можешь также проявить мудрость и иногда промолчать.
Насмешка все еще не покинула этих глаз над похожим на клюв носом, который он изобразил — как считал Перо — достаточно хорошо. Он надеялся, что не слишком хорошо, иногда такое случается.
— Ты собирался что-то сказать? — мягко спросил Гурчу. Он всегда говорил мягко. — Скажи это.
