Сабля, трубка, конь казацкий

К тому времени большую часть припасов, которые лучше было не мочить, перевезли двумя челнами Корсака. А то, что искупать не страшно, взвалили на плечи и в три ходки обернулись. Напоследок, как рачительные хозяева, Тарас и дядька Охрим разобрали все подводы и тоже перенесли на другой берег. Полудрабок, дугу или дышло любой мужик, имея хотя бы нож, спроворит, нашлось бы дерево подходящее, а колесо посреди плавней не валяется. И сделать его – особое умение надобно. Неспроста «колесник» отдельным ремеслом считается.

Свиридовцы же не успели еще дом забыть, о возвращении думали.

Потом был еще один переход. Подальше от берега, вглубь плавней. Не такой сложный, но тоже утомительный. Ибо мочары не сухая земля. То и дело ноги грузнут, еле-еле вытаскиваешь. Пот глаза выедает, мошкара в рот лезет, а руки заняты и не всегда рядом сухое место, чтоб снять тюк, передохнуть и от гнуса отмахнуться. Так что умаялись все не меньше, чем от непрерывного перехода через степь. Хотя там отмахали не один десяток верст, а здесь едва полторы прошли.

Поэтому лагерь на новом месте снова разбивать не стали. Да и ни к чему. Все равно завтра на другой остров перебираться, в то самое потайное место, где промысловая ватага курень заложила. И который, как подтвердил Корсак, до сих пор вполне справный. Подмазать стены, чтоб не задувало, да верх новый заложить – и зимуй, не журись. А если не полениться, да опавшие листья в загату[33] сгрести – вообще как у Господа за пазухой будет.

Разожгли пару костров, чтобы похлебать горячего, все ж вымокли до нитки, и, едва дождавшись ужина, сразу спать завалились. Даже Охрим с Тарасом, дежурившие прошлой ночью, не устояли перед усталостью и, хоть от «мужского» костра не отходили – уснули, как только примостились.

Странно, но и сегодня, несмотря на то что трудился наравне с остальными, спать совершенно не хотел. А вот услышать историю бывалого казака – напротив, весьма и очень. И не только я. Пользуясь тем, что кроме меня его никто не видит – из ближайшей заводи высунул голову и водяной. Кивнул, как старому знакомцу, взгромоздился на корягу и затаился, прислушиваясь.

А Корсаку даже напоминать не пришлось и упрашивать тоже. Видимо, у отшельника давно свербело хоть кому-то о злоключениях пережитых поведать. Так что рассказывать Иван начал раньше, чем порцию саламахи выхлебал.

…Сумерки упали на степь внезапно, как тень коршуна. Всего несколько мгновений тому Корсак вполне отчетливо различал силуэты коней, пасущихся неподалеку, а когда поворошил угли, чтобы поддать жару (заячья тушка все еще была немного сыровата), и отвернулся от костра – вокруг стало темно, хоть глаз выколи. Иван даже протер кулаками веки и пару раз подряд сморгнул. Но ночь от этого не отступила…

– Эй, Лаврин? Ты куда запропастился? – окликнул для порядку побратима, слишком надолго отлучившегося по надобности. – Веревку ты проглотил, что ли?

Товарищ ничего не ответил, а издал какой-то странный, сдавленный хрип, услышав который, встревоженно фыркнул его конь.

– Ладно, ладно… – рассмеялся Корсак. – Не тужься так сильно, а то животину пугаешь. Не торопись, сделай все, как надо… Без тебя ужинать не стану.

В тот же миг в воздухе прошелестел аркан, и сплетенная из конского волоса петля упала казаку на плечи. Он успел вскочить, хватаясь левой рукой за жесткую веревку, а правой нашаривая нож, но туго затянувшаяся петля сковала руки, а мощнейший рывок повалил казака навзничь. Крепко ударившись затылком оземь, Иван на какое-то время потерял сознание, а когда очнулся, то аж зубами заскрипел от отчаянья и злости.

Вот угораздило так угораздило. Сколько лет топтал Дикое Поле, в каких передрягах не побывал, и на тебе – попал в плен к харцызам, как сопливый новик. Эх, учила жизнь уму-разуму, да, видать, не выучила. Нет, чтоб, прежде чем коней расседлывать, самому как следует оглядеться, степь послушать – на Лаврина понадеялся. Подвел побратим под монастырь… Да только что теперь пенять. Потеряв голову, по волосам не плачут.

Вон он, бедолага, лежит в сторонке… раскинув руки и уткнувшись лицом в сухую землю. А вокруг головы ореол, как у святого великомученика… только черный. Не жилец, одним словом. Даже если дышит еще…

– Очухался, сучий потрох?! – болезненный пинок под ребра заставил Корсака испустить протяжный стон.

– Значит, ожил… – подтвердил другой голос, густой и хриплый, как у простуженного дьякона. – Это хорошо, а то второй, кажись, окочурился. Говорил я тебе, в ногу стреляй…