самого преклонного возраста, но все же близкий к нему. Именно по тем же причинам, хотя у старших эта жажда должна быть снижена в результате воздействия инстинкта общности рода. Потому мы поставлены перед неприятной и нелегкой проблемой…
Она улыбнулась, но улыбка показалась мне горькой.
– Я вас прекрасно понимаю. Общество нередко требует от нас, ученых, чересчур многое. И эти требования бывают как раз… требованиями простого человека. Как и в этом вашем случае. Вы знаете, что это не так, но общество не верит и требует, требует…
– Вот-вот, – сказал я.
– Потому отвечу без обид, – сказала она, – это же не вы спрашиваете, а через вас спрашивает ваше руководство, не слишком умное… потому что умные уходят в науку еще со школьной скамьи.
Ингрид сердито хрюкнула и беспокойно задвигалась на стуле.
– А в правительство? – спросила она.
Анастачкова посмотрела на нее ласково, как на ребенка.
– В правительство уходят, – ответила она, и было видно, что подбирает слова, чтобы не обидеть человека, работающего на правительство, – люди… другого склада… Так вот, вы, молодой человек, правы в том, что в сохранении жизни любой ценой заинтересованы молодые. А вот старые… Как бы вам на пальцах… Ага, вот! Наверное, все вы наслышаны о крионике, но так как вам еще далеко до того момента, когда о ней начинают думать всерьез… или считается, что начнут думать всерьез…
Она сделала нарочитую паузу, я поинтересовался:
– А на самом деле не задумаются и потом?
Почему?
Она спросила с той же невеселой улыбкой:
– А как вы думаете, почему в крионике… такие неудачи?
– Неудачи? – перепросил я. – Она же развивается просто стремительно!.. Уже научились размораживать и теплокровных животных!.. Мыши и даже крыски, пролежавшие в жидком гелии по месяцу, разморожены. Их проверяют очень тщательно целыми комиссиями и не находят повреждений!.. Опыты повторяют в разных странах, как это водится, и все подтверждается!
Она кивнула.
– Да-да, я неудачно выразилась. Точнее будет, отсутствия успехов. Первый пациент, профессор Джеймс Бредфорд, заморожен в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. С того времени умерло восемь миллиардов человек, из них заморожено… сколько?
Я запнулся, в мозгу сразу появилась точная цифра, но знать ее как-то странно, во всяком случае, вот так сейчас брякнуть вслух, и я пробормотал:
– Подозреваю, маловато.
– Меньше тысячи, – произнесла она с расстановкой. – О чем это говорит?..
Я спросил осторожно:
– О неверии в крионику?
Она покачала головой.
– Нет, в крионику большинство верят. Верят, как в поступь научного прогресса. Однако… все гораздо сложнее.
– Не понимаю, – пробормотал я.
Она взглянула на меня с сочувствием.
– Это долгий разговор. Но если вы готовы…
– Да, – сказал я, даже не глядя на Ингрид, – готовы.
Она вздохнула, сказала негромко:
– Вспомните Ротшильда, Рокфеллера… Они умерли в весьма преклонном возрасте, Рокфеллер вообще стал первым миллиардером, перешагнувшим столетний рубеж… Их состояния настолько огромные, что все известные миллиардеры перед ними малые дети. Их семьи владеют триллионами долларов! Вы поняли, что я хочу сказать?
Ингрид смотрела на нее непонимающими глазами, а я обронил осторожно:
– Ни один из них даже не подумал крионировать себя. Это?
Он наклонил голову.
– Да. И оба совершенно не проявляли стремления жить дольше. Как только начали проступать проблемы со здоровьем и когнитивные расстройства, оба приняли решение умереть.
– Что-то религиозное? – спросила Ингрид. – Евреи верят в воскрешение или как?
