жить припеваючи.
Всевозможные свободы привели к тому, что человек вернулся в беспечное детство язычества, когда еще не существовало жестоких запретов появившейся потом авраамической религии.
А это значит не только свободу в сексе, что вполне терпимо, но и во всем остальном, что допускали не только дикари, но и просвещенные, как мы считаем, эллины. Для эллинов, к примеру, врагами были все, в том числе даже жители соседних городов. И вот сейчас у нас та же ситуация, ослабевшие религии уже не скрепляют нации и страны, все воюют против всех, как в те славные времена, когда религия не навязывала свободному и гордому человечеству общие принципы и не свойственное человеку миролюбие.
И, конечно, нет тех моральных скреп, что вдалбливались веками, то есть воровать все же допустимо, если, конечно, не из кармана у кого-то, а у государства, банков или огромных корпораций, в тех случаях как бы никто и не страдает…
Она скакнула в постель, там приняла из моей руки фужер с шампанским.
– Ты чего, – чирикнула весело, – такой серьезный?..
– Да так, – пробормотал я, – ощутил, что в тревожном мире живем. Раньше было прекрасно: Добро и Зло, Тьма и Свет, хорошие и плохие… а сейчас нет абсолютных злодеев, не заметила? Даже в кино нет. Тем более в сериалах. Все смещено, у всех своя правда, все люди идеи, все верят в свою правоту!
Она пискнула:
– Не задумывалась. Я когда смотрю сериалы, то реву, когда там кого-то обижают. Хоть хорошего, хоть плохого… Но ты прав, уже нет целиком хороших и целиком плохих… Даже смотришь на хорошего, а он постепенно становится плохим, а плохой оказывается не совсем плохим, а то и совсем хорошим, так что все перепутано в этой жизни…
Она договорила совсем жалобным и упавшим голосом, я обнял свободной рукой ее узкие плечики с тонкими птичьими косточками.
– Все наладится, – пообещал я. – Мы с тобой обязательно доживем до сингулярности.
Она скупо улыбнулась, голос ее прозвучал почти весело, но я все равно уловил жалобную нотку:
– Не представляю, как это… жить вечно? Читала где-то, что тогда разводиться будут еще чаще. Совсем-совсем часто! Никто не сможет жить с одной женщиной вечно. И вообще институт брака уйдет окончательно! Это правда? А чем его заменят?
– Давай сперва доживем, – предложил я. – По срокам вроде бы успеем, хоть будем уже стариками, но это если все пойдет, как ожидается…
– А может не пойти?
Я сдвинул плечами.
– Еще Маяковский просил, чтобы воскресили, а Брюсов настаивал, чтобы его не смели оживлять. Тогда все верили, что бессмертие вот-вот… Прошло сто лет, а мы все еще на том же месте. А если еще черный лебедь пролетит…
Она зябко повела плечами.
– Только не черный… Черный лебедь, черный ворон… Володя, я не останусь на ночь.
– Что так?
– Муж начинает сердиться, – пояснила она упавшим голосом.
– Странно, – сказал я. – Он же знает о нас.
Она сказала упавшим голосом:
– Он не знал, что ты неизлечимо болен. Пока ему казалось, что просто иногда делаю жизнь более разнообразной, как это принято, то не возражал. Хотя, наверное, ему это не очень нравилось, но всем нам что-то не нравится, верно?.. Но вчера он как-то узнал… уж и не знаю как, я не говорила, что у тебя болезнь прогрессирует и тебе осталось, как он сказал, прости, недолго…
– Так почему его это рассердило?
– Он не хочет, – сказала она жалобно, – чтобы я страдала. Он знает, что буду реветь… и реветь долго. Он не хочет такого. Он меня бережет!.. От всего бережет.
Я кивнул, все понятно, мужик поступает верно. Хотя здесь не только забота о ней, но и о себе. Сейчас я один из многих случайных романов, но когда склею ласты, останусь в ее памяти надолго, а то и навсегда. Гораздо спокойнее знать, что все мужчины, с которыми жена как-то и где-то повязалась, тут же испаряются из ее женской памяти.
Она прижалась ко мне всем телом, маленькая и трепещущая, испуганная этим громадным жестоким миром, где так холодно, неуютно и страшно.
– Все будет хорошо, – проговорил я, – все наладится…
