– Помню, помню!
– Ведь он теперь – особа! Ты его совсем из вида упустил?
– Какое же отношение все это имеет ко мне и к Леонтине?
– А ты не брыкайся! Я сейчас сообразил нечто, остановил его, он очень обрадовался, совсем не важничает; когда о тебе узнал, даже точно маслом ему петербургское-то обличье его обдало… хотел быть у тебя непременно… Здесь он поживет больше недели. Он-то и будет главным пугалом для французской гражданки Леонтины Дюпарк… Я все так подстрою, что она увидит в нем deux ex machina. А ты, в свою очередь, откройся ему по душе. Он будет польщен. Я его помню, у него хорошая чувствительность была. Я о нем много наслышан. Он хоть и карьеру свою делал, однако, остался верен идеям нашего времени… И даже тут успел мне кое-что такое сказать… Вдобавок, он законовед и по-французски должен говорить – дворянское дитя, и с его поддержкой я тебе обещаю, что через неделю от всей гражданки Дюпарк и духу не будет… Пудрдери ее – и тот испарится. И все – честно-благородно, не разорительно, – на франки обойдется, а не на рубли золотом.
И Лебедянцев рассмеялся так подмывательно, что и Стягин улыбнулся, вытянул ноги, в которых не было уже никакой боли, и спросил:
– Когда же Бедров хотел заехать?
– Завтра непременно будет. За сутки я ручаюсь насчет вторжения сюда гражданки Дюпарк… То-то, небось! Повеселел? Все за тебя работаем. И Вера Ивановна приказала тебе сказать, что желает тебе полного успокоения… Как только доктор позволит тебе выехать, приезжай поблагодарить ее. А теперь прощай!
Лебедянцев потрепал его по плечу и выбежал.
XIV
Из кабинета Вадима Петровича вынесли кровать и ширмы. Нет уже в нем запаха лекарств, все прибрано и вычищено.
Только тонкие полосы дыма хороших сигар расходились по просторной комнате, куда зимнее солнце вошло с утра и весело играло на изразцах печки.
Друг против друга сидели, в креслах, Стягин и Викентий Ильич Бедров – уже тайный советник и 'на линии сановника', как определил его Лебедянцев, – сухощавый, лысенький, с маленькими бакенбардами брюнет, хорошо выбритый, в черном сюртуке и серых панталонах солидного покроя, с манерами светского чиновника, в золотых очках.
Стягин смотрел на него сквозь легкое облачко сигарного дыма, и ему еще как-то не верилось, что вот этот самый тайный советник, про существование которого он и забыл, сделался вдруг посредником в его холостых парижских 'итогах', и в несколько дней оформил все прилично и благородно… Леонтина уже на пути к Берлину, она получила свое 'отступное' в виде капитала в процентных бумагах и всю парижскую обстановку его квартиры, кроме библиотеки, вместе с платой, по контракту, за пять лет вперед.
Но устроилось это так скоро и складно потому, что гражданка Дюпарк поняла, кого имеет перед собою. В глазах ее Бедров был ' magistrat' – и перед этим званием она смирилась; сообразила и то, что у Стягина такой влиятельный и высокопоставленный товарищ, – не чета обдерганному Лебедянцеву, которого она с Марьетой назвала: ' l'?me damn?e de l'autre' а под именем ' l'autre' подразумевала Вадима Петровича.
Бедров ничем не пугал Леонтину, но повел переговоры так, что в два какихнибудь дня все было улажено и Стягин получил от нее письмо, где она его благодарила, уверяла в неимении каких-либо других притязаний, была тронута передачей ей даровой квартиры со всею обстановкой и просила позволения приехать проститься с ним.
Прощанье происходило на этом же месте, вчера, в присутствии Лебедянцева, который отвез ее вчера же на Смоленский вокзал.
– И вы опять туда, dahin, wo die Citronen bl?hen? – спросил Стягина его гость, поглядывая на него умными, немного усталыми карими глазами.
Они были студентами на ты, но им ловчее сделалось говорить друг другу вы при встрече в Москве.
– Dahin? – повторил Стягин. – Я, право, и не знаю куда. В Париж решительно не тянет. У меня там и гнезда больше не будет…
– А здесь?.. Гнездо готовое!
Стягин промолчал. Ему делалось завидно глядеть на такого же холостяка, как он, на петербургского служаку, которого он в другое время обозвал бы презрительным словом 'чинуш'. Этот чинуш, вот сейчас, говорил с ним о себе, своей службе, ее тягостях, холостом одиночестве, набросал ему невеселую картину того, что делается в Петербурге и в провинции, вверху и внизу, каким людям дают ход, какой дух господствует, на что надеяться и чего ждать.
– Не сладко, очень не сладко, – выговорил Бедров, – потому-то и нужно быть на своем посту. Нельзя дезертировать, нельзя!.. Как бы ни было пленительно под голубым небом, где зреют апельсины… Абсентеистом нашему брату уже поздно быть!
– Вы меня осуждаете за то, что я так долго находился в бегах?
– Не осуждаю, а скорблю…
– Не на службу же поступать! – вырвалось у Стягина.
– А почему же нет? Можно и без вицмундира быть на службе. И здесь, в городе, и в деревне каждый не опустившийся человек приобретает тройную цену… Хам торжествует. И вы, господа, добровольно уступаете ему место. В уезде можно и в сословной должности делать массу добра!
Не раз слыхал Стягин точно такие же речи и был к ним глух. Он оправдывал свое нежелание оставаться дома – бесплодностью единичных усилий и благих намерений, не хотел мириться с неурядицей, дичью, скукой и преснотой деревенской жизни; в Москве не умел выбрать себе дела, находил дворянское общество невыносимым, городские интересы – низменными, культурные порядки – неизлечимо варварскими.
Но в лице Бедрова сидел перед ним как раз тот человек, которого судьба послала точно нарочно затем, чтобы освободить его от единственной житейской привязки к Парижу, где у него нет никаких других связей.
Ведь он и там совсем чужой до сих пор. С русскими он не знается, в свет не ездит, ученых и литературных интересов у него нет, не нажил даже никакого дилетантства, в клубах не бывает, не любит ни карт, ни спорта, за исключением прогулок, утром, верхом. Театр давно утомляет его, да ему из Пасси и неудобно поздно возвращаться домой. Два-три случайных знакомства с французами, да чтение газет и книжек, да заботы о своем пищеварении, поездки на воды, на морские купанья, перебранки с Леонтиной, скучная переписка по хозяйству, по дому в Москве, жалобы на плохой курс, хандра, ожидание старости и смерти.
Стягин поник головой и больше уже не курил.
– Только тем и красна жизнь, – сказал Бедров, вставая, – что стоишь на своем посту.
– Пожалуй, – чуть слышно выговорил Стягин.
Гость взялся за шляпу.
– Вы разве не зайдете еще? – спросил его хозяин.
– Сегодня вечером еду.
– Да я вас, мой друг, не успел хорошенько и поблагодарить за ваше участие. Право, это все так сделалось, точно по щучьему веленью.
– Не будете на меня пенять, – сказал с усмешкой Бедров, – за такую быстроту развязки?
– Что вы!
И Вадим Петрович поднял даже обе руки.
– А все бы лучше, если вы действительно разорвали, не рисковать возвращением в Париж…
– Да я и не поеду туда…
– Поручите кому-нибудь ваш раздел вещей, книг…
