– Чем же тогда она занималась целую неделю? – выпалил тихо и зло и снова зашёлся сухим, сдавленным кашлем.
– Спасала тебя, сынок. – Николай Александрович устало опустился на краешек кровати, поник плечами и голосом. – Не дайте, боги, пережить такое снова, – мазнул невидящим взглядом по окну, – какая горькая несправедливость. Не понимаю. Никогда не мог этого понять, почему мы можем сделать это для кого угодно, для целой империи. Да что там, для целого мира! И не можем для нашей семьи! Ты думал об этом, Алекс? – взглянул на сына совершенно безумными глазами.
– Разумеется, думал, – глухо ответил младший Сневерг. Горько и неожиданно легко рассмеялся, – Чтобы не ввести во искушение, батюшка. Чтобы не меняли снова и снова, себе лишь в угоду.
– Но разве бы ты смог? Смог бы думать только о себе, своих прихотях, желаниях, когда мир на пороге войны, когда гибнут лучшие? – Отец смотрел на сына, не веря.
– Не знаю, отец. Мы ведь никогда не пробовали, – попытался коротко пожать плечами, но снова закашлялся. – А может, если бы у нас была эта возможность, может, мы и не смогли бы устоять.
– Неправда, сын. Это не про нас. И ты это знаешь! – откликнулся яростно и потрясённо.
– Но сейчас ты готов пожертвовать всем за одну лишь возможность меня исцелить, отец! Это ли не искушение? – и добавил равнодушно: – Это ли не проверка…
Николай отшатнулся, вспыхнул взглядом и снова поник. Плечи опять опустились. Закрыл медленно глаза.
– Прав ты, Саша. Прав, – поднялся тяжело. – Об одном прошу, – задержался перед дверью, – не прогоняй девочку. Ещё хотя бы месяц.
– Она тыкает иголками мне в зад и требует, чтобы я перед ней оголился! Совершенно при этом не смущаясь, отец!
– Она врач, Алекс. И свое дело отлично знает, поверь!
Младший Сневерг демонстративно закатил глаза и сполз пониже с подушек, но тут же зашёлся раздирающим кашлем снова. Сидя не так тяжело дышать. Всё-таки лёжа гораздо хуже, поёрзал чуть-чуть, ища положение. Рана болела заметно меньше и страшно чесалась. Повязка на ней теперь стала тоньше. Надо бы посмотреть, что там. Но сил ни встать, ни сесть давно не было, и Алекс на минуту прикрыл глаза, слыша приглушённо тихий скрип двери. Наверное, отвратительная выскочка всё же вернулась.
Между ними установилось шаткое, но уверенное равновесие. Они не разговаривали. Вообще. И после той её пламенной речи про его графский тыл и ему, и ей, казалось, это было затруднительным и неприятным. Она меняла повязки – он молча поднимал попеременно руки. Она делала какие-то странные манипуляции пальцами, причиняя невыразимую, до темноты в глазах, боль – он терпел, стиснув зубы. Она всё так же, без слов, показывала, как дышать, и он, сам не зная почему, в бешенстве повторял за ней снова и снова. В конце концов, после этих её смешных упражнений хоть ненадолго, но неизменно становилось лучше.
Она приносила еду, следила, чтобы он ел точно то и столько, сколько, по её мнению, это было необходимо, упрямо и зло всовывая ложку ему в руку. И когда он не соглашался, сопела сердито. Однажды не сладила с возмущением и вывалила рагу из индейки, ещё тёплое, ему точно на грудь и так же, молча сопя, умчалась прочь. Мясо пахло зеленью и сливками, сумасшедше дразнясь. Он и упрямился, только чтоб позлить девчонку, мечтая, наконец, остаться в одиночестве. Даже не рассердился. Слизнул с руки нежный, пряный сливочный соус, улыбнулся. Индейка была как раз тем, что ему хотелось.
Алекс не запомнил день, когда вдруг заметил. И не удивился совсем. Просто всё стало вдруг на свои места. Только чуть видно, еле уловимо, успешно скрытое одеждой, топорщилось над правой лопаткой ненужное. Но открытие его странно неожиданно взволновало.
Александра была горбата.
– Поэтому ты стала врачом?
– Да, – ответила просто, ничуть не смутившись. И сразу же покачала головой: – Но это неизлечимо. Пока, – добавила уверенно вдруг. И упрямо.
Бледный и удивительно тихий шеф был пугающе мил. Встретил нас с Бобби и молча уставился в окно.
– Чет, – оператор остановил мои возмущения жестом спустя пару минут неопределённости, – будь добр, скажи, какого дрэка ты вытащил нас из дома в такую рань? Наша оперативка сегодня только вечером, и после вчерашнего…
Шеф нервно кивнул.
– После вчерашнего… – повторил тихо. Перевернул пару раз ручку в руках и постучал по столу сначала одной её стороной, а после – другой, ужасно меня раздражая. То ли дело было в недосыпе, то ли в переживаниях за Дилла, то ли в моих размышлениях о возможном нашем сливе – не знаю. Но видеть его, чистенького, со свежей небрежной укладкой – обновил-таки тон позавчера,
