– Вот именно! А потом ведь даже не скажешь: «Ага! Я же говорила!» Ненавижу оказываться правой! – Она была так искренне расстроена и была так похожа теперь на обиженного, растрёпанного воробья и уж точно совсем не на старшую из двух оставшихся в живых Сневерг. Почему я постоянно вспоминаю об этом? – А я всегда, ты понимаешь? Всегда права! Это невыносимо! – обхватила колени руками и замолчала.
– Тогда считай, что в том, что вы вместе, ты тоже, несомненно, права.
Мэрин знала, что делает. В конце концов, именно она из нас двоих видела, как течёт энергия. Я же это только представляла. И именно она мою энергию сейчас лечила, хоть и таким неожиданным способом.
– Вот. Единственное, что меня успокаивает!
Я усмехнулась ей. Стало совсем темно, и она вряд ли могла бы теперь это увидеть.
– Спасибо тебе, – коснулась её маленькой, тёплой ладошки, точно зная, что успокоило сестру сейчас моё притихшее наконец сердце.
– И всё равно люблю его, – тихонько пробормотала Мэрин и как-то подвешенно замолчала.
– Понимаю, что ты хочешь сказать. Но…
– Нет никаких «но», Карри, – сказала она вдруг строго, совсем без какого-то логичного перехода. – Ты или знаешь, всей собой, всем своим организмом, включая космические и биологические его части, что твой мужчина – действительно он, или проваливаешь с дороги.
– А если я не считаю дорогу своей? – спросила осторожно и очень тихо. И соловей над скамейкой неожиданно замолчал.
– Пожалуйста, будь честна не только с собой, но и с мирозданием, оно шуток не любит. – Сестра близко посмотрела на меня в холодной темноте почти как Магдалена, так, что сделалось невыносимо страшно. И вдруг улыбнулась. – Даже не знаю, что из этого важнее.
В это оглушающее мгновение мне было по-настоящему жутко.
И дышать нечем. Совсем.
Не для меня. Он герцог Дакейти…
– Он прежде всего мужик, – промямлила вдруг сонно Мэрин.
– Читаешь мысли? – почти отшатнулась.
– Разговариваешь вслух. Идём домой, а? Холодно, и я устала. Да и тебе ещё рано выходить так надолго.
А вот соловей совсем не был с Мэрин согласен. Разошёлся вдруг ярким переливом.
Да и мне идти домой было невыносимо. Зачем? Чтобы остаться с этим одной? Чтобы каждый раз, только прикрыв глаза, видеть, как сжимает мои запястья над головой, и задыхаться, мучительно скручиваясь и отчаянно желая. Слышать дыхание даже во сне и просыпаться болезненно разочарованной оттого, что реальность пуста и равнодушна? Оттого, что нет рядом того, с кем было так спокойно молчать, кто слышит и чувствует тебя лучше тебя самой, – пугающе телепатично. Кто может отодвинуть, загородить спиной весь этот дурацкий и слишком часто ужасающий мир, с которым за этой спиной совсем не надо бороться. Кто может принести в сердце свет и… сделать невыразимо больно…
Горло сжимала память. Терзая, мучила пальцы и губы она же. Убивала. Потому что я знала, какими горячими были бы под моей ладонью огромные плечи, как осторожно колючий подбородок коснулся бы моей щеки и как я бы шёпотом от этого застонала. Как губы жарко провели бы разжигающий след дальше, решительней, ярче…
Выть хотелось. В голос. Не буду.
– Я хочу съездить к дедушке, – сказала вдруг вместо этого.
Мэрин взглянула как на умалишённую:
– Мы вроде только от него.
– Вот именно. И так ничего и не узнали.
– Не надо было брать с собой Роба… – Сестра опять уткнулась головой в колени. – И вообще, не стоило ездить. Знала же, что это наше проклятье.
– Неужели, кроме нас, действительно никого не осталось? – вырвалось у меня вдруг.
– Выходит, что так.
Проглотила тугой спазм в горле. И Мэрин рвано вдохнула.
– Надеюсь, они умерли быстро.
Сознание снизошло на Николая красочно и внезапно, обличая, что дух в нём заключён мятежный и требующий скорейшей справедливости. Ласточкин шофер нетвёрдо, но очень оправданно вихлялся на остатках почти разобранного