Роберт мотает головой. Руки у него по-прежнему за спиной, и он смотрит в пол.
– Я серьезно, Пиа. Твоя семья отправляется на ту сторону? А ты?
Пиа в своей золотистой детской ночнушке таращится на него, не веря своим ушам. Прежде он дергался и нервничал, как обычный мальчишка, но теперь его волнение выглядит каким-то более взрослым, непустым. Он словно растет на глазах.
– Все отправляются.
Рука Роберта дергает за вихор. Он пожимает плечами и делает кислую гримасу.
– Твоя семья ведь тоже? – спрашивает Пиа.
– Да.
– А ты?
Он не отвечает. Пиа не сводит с него глаз. Ее сердце колотится, клапаны открываются и закрываются, бешено гоня кровь. Перед глазами возникает картина кухонной стойки двумя этажами ниже, ждущая там, на ней груда тонко нарезанных пластинок сырого мяса, розовых, сочащихся…
– Когда ты была маленькой, – спрашивает вдруг Роберт с напором, – ты подсматривала из-за пальцев во время молитвы перед едой?
– Не знаю… Не помню.
На самом деле да. Она помнит прекрасно. Как, чуть приоткрыв глаза, следила за родителями, пока те одними губами повторяют слова вслед за Богом, которого они слышат, а она – нет. Маленькой Пиа было страшно, что она не такая, как все. Она молча сидела, глядя на еду, и ждала.
– Завтрашний вечер – вот все, о чем я сейчас могу думать, – говорит Роберт. Внезапно он порывисто шагает к девочке и хватает ее за руки. – О том, чтобы завтра вечером еще быть здесь. Остаться в живых. О том, как это будет. Мы сможем бродить по улицам, от здания к зданию, слышишь, Пиа? Мы сможем делать все, что захотим, а остальные будут мертвы.
Пиа словно окатывает ведро холодной воды. Вот так, без обиняков: мертвы. Но они не умрут! Они просто совершат переход, окажутся по ту сторону. Или нет? Может быть, это и правда всего лишь смерть, ничего больше? О Боже, что же ты молчишь?! Подскажи, наставь на путь истинный!
– Почему ты хочешь остаться? – тихо спрашивает Пиа. – Этот мир обречен. Здесь все пришло в негодность.
– Чушь! Все пришло в негодность, потому что всем стало наплевать. Двадцать четыре года мы просто сидели и ждали, когда настанет срок принять яд.
Повисает напряженное молчание, тикают секунды. Пиа сбита с толку, возбуждена, ошеломлена и вообще не знает, что и думать. Все эти мысли приходили и ей в голову тоже, роились в темных закоулках разума, которые у прочих людей наполнены светом Божьего Слова. О немногих оставшихся зданиях, торчащих среди топей покосившимися костяшками домино. О сломанных лифтах. Об алюминиевых крепежах на месте стальных. Все постепенно разваливается, пока обитатели зданий просто сидят и ждут.
В груди у Пиа начинает щекотать, словно там, в холодной клетке, забилось о ребра пробудившееся надеждой сердце- бабочка.
– Ты тоже не слышишь Его, – шепчет девочка.
– Нет, я слышу голос, – отвечает Роберт. Он уже не выглядит несуразным, нервничающим толстяком – по крайней мере, в глазах Пиа. – Слышу. Просто, по-моему, он несет полную хрень.
Скоро рассвет. Мэри Сент-Клэр завершила запланированный обход. Все и каждый в этих трех зданиях предупреждены и готовы к великому моменту – как были готовы уже много лет.
«ТЕПЕРЬ СТУПАЙ ДОМОЙ И ЖДИ».
Она поправляет ленту, идущую через грудь. Сердце бьется чаще с каждой секундой, приближающей восход солнца.
«СТУПАЙ И ВОЗРАДУЙСЯ».
В голове у Мэри ни вопросов, ни сомнений, и это счастье, это самое лучшее в том, что происходит. Больше не надо ни о чем думать, волноваться и тревожиться – она просто знает, что будет дальше. Истина, незамутненная истина открыта перед ней.
«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».
– Я не понимаю.
«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».
– Объясни мне. Прошу. Пожалуйста. Скажи больше.
Кеннет стоит у подножия лестницы и терзается сомнениями. Бог не добавляет ни слова к тому, что уже было произнесено, лишь повторяет одно и то же. Эта краткость и глухота к мольбам причиняют невообразимые мучения – словно бы Он куда-то пропал,
