Он старался говорить небрежно, но отца уже била дрожь.
– Кому служишь? – прогромыхал он. – Кому служишь? – повторил он еще громче. Алатай невольно прикрыл глаза и ответил на выдохе, словно с головой пускался в холодную воду:
– Царю. Я в царской линии воинов. Я там сам… – Но договорить отец не дал. И без того красный, он покраснел еще больше, горло его сжалось, он начал хрипеть и плеваться, будто в огонь попало смолистое полено, и наконец вместе с хрипом прорвались слова:
– Царю! Царским стал мальчишкой! – Он попытался подняться на ноги, но Алатай, в другое время поспешивший бы подставить ему плечо, невольно попятился и остановился у очага, под защитой Табити на стороне гостя. – Гаденыш! Саранча злая! – бушевал отец. – Мокрица! И чем она тебя заманила? Чем – тебя, сына Зонталы, эта девка с дурной кровью? То-то говорят, ей спать не с кем, берет мальчиков в линию. И что, как оно, хорошо пахнет в царской постельке?
Алатай онемел и оцепенел. У него словно язык отнялся, он не мог отвечать ни на оскорбления, ни на хулу, как бы ни жаждал этого. Служанка кинулась, сунула Зонтале в руки палку и поскорей отскочила, чтобы не получить ею же по спине. Отец тяжело оперся, дрожа всем своим грузным телом, стал подниматься на ноги. Он был велик и когда-то силен, словно бурый, но от тучности тело его давно ослабело, стало как студень из бараньей башки. Алатай в оцепенении смотрел, как вырастает отец.
– Повтори! Повтори еще раз! – гремел отец. – Повтори, кем ты стал? Кому продался? Блевотина ты! Говори, кому служишь?
– Ты не смеешь! – вдруг взвизгнул Алатай, как будто слова прорвались сами. Его тоже трясло как в лихорадке, хотя он и не замечал этого – Не смеешь! Она чистая, светлая! Это дева Луноликой! Ты не смеешь о ней – так! Ты – так!
– Я не смею? А ты ступать сюда больше не смеешь! Ходить в этот дом! Ты! Ааа! – Он вдруг взревел как раненый марал и, замахнувшись всем телом, метнул в Алатая, как копье, тяжелую свою палку. Алатай пригнулся к земле – клюка прорычала над головой и с такой силой ударила в стену, что отлетела назад, крутясь, и расшибла старый толстостенный сосуд Табити с прахом родни, хранительницу очага, – расшибла в щепки, разметала. Мачеха и служанки завизжали как кошки, а Алатай метнулся к двери, не выпрямляясь. Дурное, дурное, дурное знамение – разбитая Табити, – колотилось у него в голове, а отец, словно бурый, продолжал реветь, так что казалось, стены дома сотрясались. Алатай выскочил и плотнее прикрыл за собой дверь.
Ночью прихватило морозом. За домом, недалеко, у ручья стояла лиственница, на которой хранили сено. Алатай пришел туда ночевать вместе с Эвмеем. Развели костер, сели к огню. В большой шубе чужеземец совсем не чуял холода. Алатай же натаскал себе сена с лиственницы, затолкал как мог больше, за пазуху и в рукава и сел, нахохлившись, затянув уши у шапки, стараясь дышать за ворот.
Пока носил сено, ходил туда-сюда, согреваясь, думал о братьях Кадын и своих братьях, так бесславно погибших за предательство, о том, как сложится теперь у него с отцом и отчего не смог он уехать в царский стан сегодня же, сразу, как только выскочил из дома, почему сидит здесь, будто привязан. Каспаев конь, стоящий поодаль, храпел в тишине, чуя душистое сено. Алатай думал и о коне, и о том, что ничего не имеет, все придется добывать самому, работой и службой, он не готов был к этому, его никогда такому не учили, но сердце его не отзывалось ни досадой, ни обидой – он уже принял решение, он уже понимал, где хочет быть, и иначе складывать свою жизнь было поздно. Ни память о братьях, ни гнев отца, который он ощущал сейчас как груз на плечах, не могли изменить его доли, он чуял это, и в груди становилось прохладно и просторно, будто заполнял ее благой ветер.
И все же слова о кочевье задели его. Он никогда не думал об этом раньше и вдруг понял, что не знает, никто никогда не говорил ему, куда и зачем идет люд Золотой реки. Ему и в голову не приходило, что можно жить где-то, а не в этих горах, что можно в дороге, в кибитке, под скрип колес и конское ржание провести жизнь. Раздумывая об этом, он не понимал своих предков, своих дедов. Куда брели они, зачем, ради чего? Хотя нет, своих-то предков он понимал, тех, кто всегда был против кочевья, и это неожиданное совпадение, эта наследственность, говорившая о том, что он все же поросль от своего корня, что он Зонталов, хотя и казалось ему сейчас, что выброшен из рода и вовсе на него не похож, – эта наследственность удивила его и удручила. Он понимал, что ничего еще не знает о себе, и в сердце рождалось отчаяние. Как спасение, твердил себе одно, будто лечебную траву жевал: надо следовать за сердцем, надо слушать то, чего оно хочет. И, твердя, понимал, что, спроси его сейчас Кадын, хочет ли он в кочевье, он не знал бы, что и ответить.
– Есть? – сказал Эвмей и протянул тонкий ломтик вяленой конины. Сам он уже грел мясо над огнем. – Есть, не думать, – прибавил он и улыбнулся, когда Алатай сел рядом. – Отец не пустил?
– Не пустил, – ответил Алатай тихо. Эвмей кивнул.
– Я тоже не пустил. Мой отец, – сказал он и указал рукой на себя.
– Я? Тебя? – догадался Алатай.
