увидел себя в доме.
Подобно бесплотному духу висел он под потолочными балками у дымохода, висел и мог видеть все под собой. Отец спал, на другом ложе спала мачеха. Осколки сосуда Табити, грозный знак разбитого рода, лежали сметенные в кучку возле очага. Огонь еле тлел, никто не следил за углями. Дом казался бездушным и брошенным.
Вдруг Алатай увидел у дверей самого себя. Он стоял, будто только что вошел, и смотрел на ложе отца. Алатай из-под потолка с удивлением разглядывал самого себя и не понимал, как это возможно. Тут он заметил, что его дух-мышка забирается к отцу на грудь и начинает бегать по голове и плечам, путаясь в волосах. Отец стал недовольно морщиться и наконец проснулся, рывком сел в постели, да так ловко, как не сумел бы сделать днем.
И сразу увидел Алатая у двери.
– Сын, – сказал он тепло. – Сынок мой. Вернулся.
Алатай увидел, как ээ вскарабкался отцу на плечо и зашептал в ухо. И тут же стал слышать каждое слово, как если бы он ему самому шептал:
– Отпусти его, Зонтала. Отпусти, не держи. Если хочешь хорошего коня иметь, не ставь его в стойло. Если хочешь сына царем увидеть, не держи у родной коновязи. Отпусти его.
– Сын, – сказал Зонтала, и голос его дрогнул. – Сынок мой. Мой, мой сынок. – Слезы потекли у старика по щекам.
Алатай почуял, как у него сжимается сердце. Никогда еще он не испытывал к отцу жалости. Он и подумать не мог, что отец, большой, могучий, властный, жестокий отец, может быть слаб и жалок. И из-за кого? Из-за него? Что он для него, он, мальчишка? Но он видел, как этот огромный мужчина плакал, глядя на его духа в дверях дома. И вдруг понял, что для Зонталы все, вся жизнь его, все, что не сбылось, что рухнуло, пропало, – все собралось в нем, в Алатае. И даже сама жизнь, за которую он так цеплялся, была ради него, ведь недаром не снимал отец до сих пор пояса, жил, чтобы ничто не стряслось с Алатаем до посвящения, хоть давно уже не мужчина и не воин. Алатай всегда презирал за это отца, считая за малодушие, но вот сейчас видел, что отец все сносил ради него – и сам готов был заплакать. Но дух его стоял у дверей, как каменное изваяние в безводной степи. И тогда Зонтала, выплакавшись, всхлипнув в последний раз как ребенок, сказал:
– Те. Ладно. По-твоему пусть будет. Видно, тебя не переупрямишь. Отпускаю. Иди. Служи, кому хочешь, Алатай из рода Зонталы.
И в тот же миг видение пропало – Алатай вновь сидел под лиственницей с Эвмеем, коченея на утреннем морозе.
Глава 8
Зов кочевья
Зима спустилась с белых гор и легла в долинах уже до весны. Дни сразу стали злобно морозные и насмешливо солнечные. Жизнь замерла, переменилась, как полинявший зверек, и стала течь по-другому.
Алатай тоже чувствовал себя изменившимся, когда возвращался к царю из отцовского стана. Шуба на нем была другая, и конь был свой, и тюки с одеждой и скарбом приторочены были к седлу, и оружие – все свое, новое. Ничего не пожалел для сына Зонтала. Но главное было не это: он ехал не мальчиком, сбежавшим от отцовского гнева, бесприютным бродягой, а воином, получившим и оружие, и коня, и, что самое важное, отцовскую милость на службу в чужом стане.
Легко было теперь возвращаться и говорить с чужеземцем, следовавшим на шаг позади на Каспаевом коне. Глядя на него, на то спокойствие, с каким озирался чужеземец по сторонам, Алатай все больше дивился, как в этой одежде и со знакомыми словами на языке с каждым днем все больше походит Эвмей на человека Золотой реки. И неясно было, не то доля занесла его сюда, потому что был он изначально чем-то им близок, не то духи люда так сильно меняли чужеземца. Подметив это, Алатай начал рассказывать ему о жизни в их землях. О родах, о родовых угодьях на охоту и выпасы, о роде кузнецов и роде торговцев, особенных среди остальных. Надо было рассказать и о кочевье, нельзя было обойтись без этого, но Алатаю как будто что-то мешало – то и дело, принимаясь говорить о Золотой реке, он сбивался на что-то другое.
– Весной пойдешь к Каму в тайгу? – говорил он.
– Для чего? – не понял Эвмей.
– Чтобы получить имя.
– Мое имя Эвмей.
– Это не то, нужно другое! – отмахнулся Алатай. – Это имя, по которому тебя всякий зовет. Всякий, кто в теле ходит. А должно быть иное. Которое только тебе и Бело-Синему ведомо. Оно защищает от духов.
– От духов? – не понял Эвмей.
– Те, как мало еще ты знаешь, – улыбнулся Алатай как ребенку. – Ты духов еще не видишь. Пойми, ты как дитя для нас,
