Как есть, ни маски, ни седла не снимая, подтащили его к костру, положили рядом с ложем, а потом подожгли.
Совсем уже стало темно, и ярко вспыхнул огромный костер. Поднялся ветер, быстро побежало пламя по сухим дровам и смолистым веткам. Пошел сильный запах паленого мяса, и некуда было от него деться.
От запаха этого, от едкого дыма у меня защипало глаза. Вспомнился дядя как живой, его умелые сильные руки, властный голос, прозорливый ум, советы и учение – все вспомнилось, и я поняла неизбежно и ясно, что этого человека уже нет. Что вот последнее, что еще было им, взмывает в черное небо вместе с дымом и пеплом. Где-то на вышнем пастбище светлой росой на траве повиснет его душа, пока дождем не спустится на землю, не явится к жизни снова, если будет на то воля Бело-Синего. Так говорят, но кто знает это наверняка? И росинка-душа – это все же не дядя. Его самого, его голоса, слов, смеха, доли, умения, знаний – всего этого больше нет, все пожрал Бело-Синий… И горько зарыдала я, не стесняясь. Столь одинокой ощутила себя вдруг, ограбленной, обманутой. Нет, никто не вернет его. Ничто не вернет, и нельзя даже думать об этом.
– Как же не вовремя ты завыла, – услыхала я рядом недовольный старческий голос Камки. – Пора уже радостно петь, новую душу принял Бело-Синий, а ты воду по лицу гоняешь. Те, воин-дева! Тьфу!
И она удалилась, горбясь и хромая. Как ни горько было мне, а пробрал смех от ее вида, и я закашляла, мешая слезы и глухой болезненный смех.
А люди сели поодаль, развели огонь и по кругу передавали хмельные напитки. По войлоку ходили красные петухи. Мужчины кидали им зерно и смеялись, глядя, как птицы дерутся. Бело-Синий новую душу взял, новую душу родил, весел и блажен тот, кто понимает это. Мое же сердце было пусто. Как из глубокого колодца смотрела я на хмелевших мужчин, и ничего во мне не отзывалось.
Наутро сыновья Бара-Атоя развеяли пепел, сказав: «Полетай», – а остатки размешали в хмельном молоке и выпили. Потом все вернулись в стан, и отец объявил главой кузнецкого рода Аноя, младшего сына дяди. Люди кричали, приветствуя его. Аной назвал имя невесты и зарезал белую телку. Весь стан начал готовиться к свадьбе, мой же отец засобирался домой.
– Разве царь не почтит нас? – удивился Аной.
– Кочевое лето не кончилось, – ответил отец. – Другие места ждут моего суда. Моя дочь останется за меня с вами.
Я онемела: я ничего не знала о таком решении. Аной сказал, что для него большая честь и хорошее предзнаменование, если воин Луноликой будет на свадьбе. Отец и братья сели на лошадей, попрощались со станом, но в последний миг отец кивнул мне: «Проводи нас, дочка». Я вскочила на Учкту и поехала вровень с ним.
– Смена вождя – зыбкое время, – заговорил отец, как отъехали подальше. – А стан этого рода – лесной, глубинный. Неясные мысли бродят в их головах. Бара-Атою я доверял, мы много с ним вместе съели. А Аной твой ровесник, тебе с ним дружбу вести. Останься, поживи среди них. И пригляди за соседями, за родом торговцев. Ветер с их стороны дует дурной. Если я буду близко, может, и не откроется ничего, а ты им не страшна. Но в глаза не суйся, будь травой.
Так молвил, положил на шею Учкту руку. «Я все сказал», – крикнул
Глава 2
Калым
Невесту Аной взял богатую, из рода Зонталы-торговца. Она прибыла с родными и приданым – с бесседельными молодыми конями. Несколько дней гуляли свадьбу, сколько мелкого скота съели, сколько телок нетелившихся зарезали, сколько изжарили рыб длиной с лошадиный круп, – не счесть. Собаки от объедков сытые ходили, шерсть их лоснилась. Дети золочеными пуговицами, что с одежды гостей сорвались, как в камешки играли. Такая была свадьба.
А как отгуляли, вернулись люди к работе, опять задышали печи, застучали по горам топоры, зазвенели чеканы в пещерах.
Аною не был дан дар, как его отцу, чуять руды. Он был искусным кузнецом, работал с золотом. Хоть молод был, вдумчивая и кропотливая работа приучила его к малословию и рассудительности. Сам крепок, широк, но голос поднимал редко и не гремел в кузне, как, бывало, Бара-Атой. Объезжая мастеров, со всеми говорил негромко, давал ли задания, журил ли. Потом уходил в свою кузню и до сумерек занимался работой.
Он позволял мне бывать вместе с ним везде. Неглуп был Аной и понимал, для чего отец оставил меня в стане. Не мешал мне и отвечал на любые вопросы. Но дружбы между нами не завязалось. При его молчаливости беседа не занималась, да и я неуютно ощущала себя в доме молодоженов, откуда еще не успели уехать родичи жены. Поэтому на ночь уходила, забиралась позади дома на лиственницу, там хранилось сено, в нем и спала. Аной не знал, что я у них не ночую.
Я чувствовала себя не у дел. Все вокруг напоминало любимого дядю, мою у него учебу, и я томилась. Единственное,
