что нравилось мне, это ходить с Аноем и наблюдать, как плавит он золото и льет это жидкое солнце в глиняные шарики размером с конский глаз. Так не похож был Аной на Бара-Атоя, так тихо, не торопясь, вдумчиво делал все, да и работа его была другой, спокойной и терпеливой. Когда золото остывало, он колол форму и собирал шарики в мешочки. В одном мешочке – двадцать шариков. Так готовил он золото моему отцу и себе для осенних торгов с желтыми караванщиками. Два каравана встречались у нас ранней осенью: один спускался с перевала, за которым лежали их обширные земли, и шел на запад, а другой, ушедший год назад, возвращался с запада обратно. Богатые это были караваны, дорогие случались торги и мены, но больше всего ценили желтолицые три вещи: чистокровных царских коней, золото и стрелы. О наших лошадях они складывали песни, а стрелы кормили кровью. Но золото могли продавать лишь члены царской семьи, а стрелами отец запретил торговать под страхом смерти.
Но как-то раз, объезжая стан, я заметила у порогов некоторых кузен осколки таких же глиняных шариков, как у Аноя. Это меня удивило. За вечерней трапезой спросила у него, что еще можно лить в такие же формы.
Он ел и ответил не сразу:
– Ничего. Разве кто заказал бы бубенцы, но и их я лил бы иначе.
Я кивнула и больше не стала спрашивать. Жена же его, Савоя, все стреляла в меня глазами. Была она женщиной глупой, как мне казалось, ни одного разговора у нас не было с ней. А на другой день, проехав мимо тех же кузен, я не нашла уже ни одной формы, как не бывало.
Я бы, верно, и забыла об этом. Но через несколько дней меня разбудили голоса. Я по-прежнему спала не в доме и, открыв глаза, не сразу поняла, что происходит под моей лиственницей: разговаривали трое мужчин. Они перегружали что-то с коня на коня и насчитали две сумы по пятьдесят мешочков. Я прислушалась и закусила губу: речь шла о золоте. Потом один сказал, что еще двух коней с такой же мерой отправят в стан Зонталы на новой луне.
– На новой луне будет поздно, – сквозь зубы процедил другой. – К полнолунию уже станем собираться на торг.
– Нельзя быстрее: царская дочь следит, точно коршун из облаков, – ответил первый.
– Те, говори! Себе все хочешь оставить.
– Нет, это так!
– Говорила Савоя, или забыл? – бросил третий в нетерпении.
– Шеш, пора ехать, наговорились, – отмахнулся второй. – К утру перевалил бы за гору, а сейчас не успею.
– Успеешь, – успокоил третий.
– Что волчьи зубы? – спросил другой снова. – Много готово?
– Четыре затравы, пятую собираем, – отвечал кузнец.
– Шеш. Ни души чтобы.
– Сам шкуру берегу. Потому не торопимся.
– К месту подвезешь сам, – приказал отъезжавший.
– Как? – заволновался кузнец. – Зачем я? Калым ваш будет, вы и везите.
– Не дрожи, лист, осень не наступила, – усмехнулся третий. – Никто не узнает, если молчать будешь. Подождешь Атову, он войлоки и чаны в калым повезет. Вместе, одной подвозой, возьмете. Там уж наша забота.
– Шеш болтать! Конь чихает в тумане. До звезды бы успеть за перевал. Мне пора. – И он тронулся в сторону долины. Кузнец поспешил прочь, а второй гость зашел в дом Аноя. В тот момент, как он открыл дверь, свет очага выхватил из темноты лицо гонца: это был один из конников Зонталы, главы рода торговцев. Так поняла я, кто собирал золото.
Волчьи зубы – наконечники стрел. Затрава – мера самых мелких предметов числом десять сотен. Моя голова пошла кругом: пятьдесят сотен – огромная масса, огромная тяжесть, а главное – боевое оружие для многих воинов! Множества! Ветром войны и запахом похоронных костров повеяло в тихой ночи. Я хотела было спуститься с дерева и тут же ехать к отцу, рассказать все. Но перевела дыхание: нет, Ал-Аштара, только вышла лисица, свежий след не теряй. Спугнешь – не поймаешь.
Скоро уехали все гости со свадьбы в свой стан, и стало тихо, но сердце у меня было уже не на месте: я не видела, как передали остаток золота, ничего не знала про волчьи зубы и не понимала, как рассказать все отцу. Бродила целыми днями вокруг стана и мучилась этим. Скоро потянутся люди к торгу, и как мне быть? Но вдруг в один день, когда была я далеко от стана, увидала с горы: едет знакомый всадник. Я вскрикнула, как молодой жеребенок, и помчалась навстречу, сжав бока моей Учкту. На полном скаку осадила лошадь, чуть не слетела и бросилась на шею конному – это был Санталай.
– Шеш, сестренка, убьешь! – смеялся он, а я его целовала. – Фу, задушила! Или соскучилась? – спросил, поправляя шапку.
– Да! Как на дальних выпасах, я тут одна, совсем одна, и слова перемолвить не с кем. Вот хоть ты приехал.
– Те, сестренка, юлишь. Вторую ночь во сне вижу, как ты меня зовешь. Знаю я ваши девичьи уловки, говори, что стряслось.
