наломал охапку веток – будет как импровизированная перина. А сверху одеяло.
Темнело, но Костя не стал разжигать костер. Четвероногих хищников огонь, может, и отпугнет, но вполне способен приманить двуногих.
К тому же лошади дадут знать, если станет приближаться чужой, человек или зверь, – у скакунов чутье не хуже, чем у собак.
В потемках поужинали остатками лепешек и копченого осетра, раздобытых у бедного рыбака накануне. Тот, наверное, впервые в жизни держал в руках настоящий серебряный дирхем.
– А здесь тепло… – негромко сказала Эльвёр.
– Лето, – откликнулся Костя.
– Не-ет… Наше лето – холодное. То дождь пойдет, то туманом все заволокет. А здесь даже ливень и тот теплый!
– Юг, – по-прежнему лапидарно сказал Плющ.
– А мы теперь – в Кенугард?
– Ага.
– А Кенугард большой?
– Да какое там… Пара вшивых деревушек.
– А Миклагард? Ты говорил, что мы туда поедем.
– Надо поехать. Миклагард большой, даже очень. Альдейгу видела?
– Ну да.
– Так там тысяча человек живет или чуток побольше. А в Миклагарде – пятьсот тысяч! Там столько же народу, сколько в пяти сотнях Альдейгьюборгов.
Эльвёр замотала головой:
– Не могу себе представить такое число! Оно слишком велико! А ты там был?
– В Миклагарде? Нет, там я не был, но жил в других городах, тоже очень больших. Там, откуда я пришел, таких городов много. А ты бы хотела побывать в моем мире?
– Да! – выдохнула девушка. – Если с тобой, то хоть в Йотунхейм[54]!
Эльвёр прижалась к Косте, ее руки залезли ему под рубаху…
Через несколько минут одежда была скинута и разбросана, а гулкую избу наполнило горячее дыхание и сладкие стоны.
Ночью Плющ несколько раз вставал, обходил избу кругом, проверял лошадей. Все было тихо и спокойно.
Совершив последний обход перед рассветом, часа в четыре, он вернулся к Эльвёр, прижался и заснул.
Разбудили его лошади. Встрепенувшись, Костя сел, протер глаза и прислушался. Да нет, не приснилось ему – фыркал конь.
Мигом натянув рубаху и обувшись, он тихонько поднялся – и замер. На пороге избы замерли два седобородых деда в длинных, ниже колена, рубахах. Холщовые порты были обмотаны онучами, на ногах лапти. Лица дедов были суровы.
Тот старикан, что стоял слева, негромко стукнул посохом с набалдашником из черепа младенца и строго сказал:
– Почто святилище осквернил?
Эваранди растерялся. Дед говорил на каком-то суржике, мешая древнерусский со славинским, и Костя, для пущего понимания, ответил на той же словарной смеси:
– Святилище? Простите, мы не знали, что это не простой дом. Мы только переночевали тут.
– Трапезничали, – вытянул палец второй дед, – и блудили!
Эваранди хотел было ответить в резком тоне, но его опередил первый дед.
– Мы лишь слуги Семаргла[55],– молвил он, – и прощения будешь просить не у нас, а у бога. Будет Семаргл милостив – останешься жив, а ежели не простит он вины твоей, примешь смерть лютую!
Дед стукнул посохом покрепче, и тут же за спинами жрецов возникли добры молодцы в кожаных доспехах. На поясах у них мечей не было – лишь метательные топорики да здоровенные тесаки. Молодцев было шестеро, один другого шире, и Плющ понял, что сопротивляться бесполезно.
Можно, конечно, устроить показательную резню и пасть смертью храбрых, бросив Эльвёр на растерзание, но так нельзя.
– На коней, – велел один из молодчиков. – Попробуете бежать – стрела догонит.
Костя сжал зубы и молча стал седлать лошадей.
