не слышал теперь ничего сверхъестественного и аномального. Оглядев кольцевую ловушку, поставленную мной в комнате, я заметил, что все окошки захлопнуты, хотя ни следа не осталось от попавшейся и вбежавшей добычи.
Речи о сне более не могло быть, и, засветив свечу, я вышел на галерею, намереваясь спуститься по лестнице в свой кабинет. Черномаз шел за мной по пятам. Но не успели мы добраться до каменных ступеней, как кот рванулся вперед и исчез на старинной лестнице. Еще спускаясь по ней, я успел услышать звуки в огромной комнате подо мной – и в природе этих звуков трудно было ошибиться.
За дубовыми панелями топали крысы, а Черномаз метался по комнате с яростью обманутого охотника. Спустившись, я сразу включил свет, но на этот раз шум не утих. Крысы буквально грохотали по стенам, топая с такой силой и отчетливостью, что я наконец сумел заметить направление их движения. Им не было числа, крысы словно рушились из непостижимых высот во столь же немыслимые бездны.
В коридоре послышались шаги, через какой-то миг двое слуг распахнули массивную дверь. Они обыскивали дом, пытаясь обнаружить неведомый источник беспокойства, побудивший всех кошек сломя голову броситься вниз – к запертой двери в погреб. Я спросил у слуг, не было ли им слышно крыс. Отвечали они отрицательно. Когда я обернулся, чтобы привлечь их внимание к панелям, оказалось, что шум прекратился.
В сопровождении обоих мужчин я отправился к двери, но кошек возле нее уже не было. Я решил, что позже непременно обследую подвал, но пока решил ограничиться осмотром ловушек. Все были насторожены, но, увы, ловушки так и остались пустыми. Успокаивая себя тем, что крыс не слышал никто, кроме кошек и меня самого, я засел до утра в кабинете, предаваясь глубочайшим раздумьям над обрывками легенд, повествовавших о том, что творилось в здании, в котором я обитал ныне. До полудня я перехватил толику сна, откинувшись на спинку удобного библиотечного кресла, одиноко нарушавшего мою средневековую меблировку. Потом позвонил капитану Норрису, и он тут же прибыл, чтобы помочь мне обследовать нижний погреб.
Конечно же, мы ничего не нашли, разве что с трепетом обнаружили, что подвал этот был сооружен руками римлян. Каждая приземистая арка и массивный столб были возведены строителями Рима, не подражателями-саксами, – перед нами был строгий и гармоничный классицизм времен цезарей. И в самом деле, стены подвала изобиловали надписями, прекрасно известными антикварам, неоднократно исследовавшим замок. Такими как «P.GETAE.POP… TEMP… DONA» или «L.PRAC… VS… PONTIFI I… ATIS». Упоминание об Аттисе заставило меня поежиться: Катулла я читал и кое-что знал об ужасных обрядах в честь восточного бога, которому поклонялись все обращавшиеся к Кибеле. При свете фонарей мы с Норрисом пытались интерпретировать странные, почти стершиеся надписи на сторонах каменных четырехгранников неправильной формы, прежде считавшихся алтарями, но ничего не сумели понять. Удалось только вспомнить, что ученые видели в одном из символов, напоминавшем солнечный диск с лучами, знак не римского происхождения. Значит, римляне позаимствовали эти алтари у какого-то более древнего, быть может, возведенного аборигенами, храма, стоявшего на этом же месте. Бурые пятна на одном из них заставили меня призадуматься. Самый крупный из камней – в центре – обнаруживал знакомство с огнем: на нем явно сжигали приношения.
Вот что оказалось в крипте, перед дверью в которую кричали кошки и где мы с Норрисом вознамерились переночевать. Слуги, которым было приказано не обращать внимания на ночные кошачьи концерты, перенесли вниз кушетки. Черномаз был взят за компанию и для помощи. Мы решили притворить прочную дубовую дверь со щелями для вентиляции – разумеется, современной работы, и, плотно заложив ее, отправились спать с горящими фонарями, готовые ко всему, что могло случиться.
Подземелье это находилось, вне сомнения, далеко от поверхности, в самых недрах приорства, обращенного к лощине известнякового утеса. Я и не сомневался, что именно сюда устремлялись непонятно откуда берущиеся крысы, хотя трудно было понять, на чем основывается такая уверенность. А пока мы лежа выжидали, бодрствование мое то и дело сменялось какими-то нечеткими, даже не оформившимися снами, из которых меня вырывали беспокойные движения шевелящегося в ногах кота.
Сны эти не относились к числу обычных, жутким образом они напоминали тот, что я видел предыдущей ночью. Передо мной вновь предстал сумеречный грот и свинопас, высящийся над валяющимися в грязи, невыразимо отвратительными тварями, но я глядел на них – и они словно приближались, становились больше, отчетливее – настолько, что я уже почти мог различить их черты. Тогда я вгляделся в рыхлое обличье одной из них и пробудился с таким воплем, что подпрыгнул сам Черномаз, а бодрствующий капитан Норрис хорошо посмеялся. Он мог бы посмеяться еще или же перестал бы смеяться, когда бы знал причины моего вопля. Но тогда я и сам их не мог вспомнить, память вернулась впоследствии. Предельный ужас иногда благодетельно парализует ее.
Норрис разбудил меня, когда все наконец началось. Его мягкая рука заставила меня очнуться, вновь вызывая из того же самого сна, а голос требовал, чтобы я прислушался к кошкам. Действительно, послушать было что: снаружи вовсю голосили и скреблись коты, Черномаз, не обращая внимания на вопли родни, метался у каменных стен, а в них гудело вавилонское столпотворение крысиного бега, пробудившее меня вчера.
