– Нет, спасибо, я не хочу к-к-к… – Я запнулся.
Она положила руку мне на плечо и поцеловала в лоб:
– Дэвид, ты выглядишь ужасно. Может, приляжешь?
Я сделал глубокий вдох. Спокойно, Дэвид. Спокойно. Ты вовсе не спятил. И ты знаешь это.
– Сперва я хочу заглянуть на чердак, – сказал я.
– Думаешь, это хорошая идея?
– Не знаю. Возможно, очень плохая. И крайне опасная. Но я не думаю, что ты помнишь, почему. Не думаю, что ты помнишь, как вытаскивала Чарити через лаз, спасая ее от Бурого Дженкина.
Лиз ничего не сказала, лишь успокаивающе сжала мне плечо. Она стояла так близко, что я чувствовал на лице ее дыхание.
– Мне нужно кое-что сделать, вот и все, – сказал я. Встал и придвинул свой стул к столу.
– Хочешь, я пойду с тобой? – спросила она.
– Нет, нет. Просто продолжай готовить. Кто знает, возможно, там ничего нет. И тогда мы останемся на ужин.
18. Сын крови
Я открыл чердачную дверь. В лицо вновь ударил затхлый воздух. Я оглянулся на Лиз, стоявшую у лестницы. Она кивнула и сказала:
– Давай иди вперед. Ты должен все выяснить сам.
Я включил фонарик и направил луч вверх. Там было темно – совершенно темно. Никакого намека на рассвет. Но в 1886 году был ноябрь, а не июль. Сейчас там раннее утро, поэтому вполне возможно, Фортифут-хаус все еще был погружен во тьму.
– Дэвид, – сказала Лиз. – Пожалуйста, зови, если я буду нужна.
– А я разве говорил, что ты мне не нужна? – ответил я.
– Просто хочу знать, что с тобой все в порядке.
Я не нашелся с ответом, поэтому молча поднялся по лестнице на чердак и осмотрелся. Фонарик осветил все тот же старый хлам – деревянную лошадку, школьный сундук, мебель, закутанную в обвисшие от времени простыни. Я стоял неподвижно, не отходя от перил, и прислушивался. Но не было слышно ни царапанья, ни шорканья – лишь свист ветра и крики голодных чаек.
Это просто игра воображения. Ты вырос на книжках про карликов, про красноногих портных, про Паулину и спички, про Каспара, который не ел суп[71].
Я помнил, как в Суссексе мать сидела в моей спальне зимними ночами возле очага, который топили углем, и читала вслух. Я так отчетливо слышал ее голос, словно она была где-то рядом. Видел мое одеяло с зеленым рисунком, мою пижаму в зеленую полоску. Видел мои пластмассовые модели самолетов на каминной полке, неаккуратно собранные, с застывшими каплями клея.
Видел Кезию Мэйсон, закутанную в окровавленные простыни. Видел молодого мистера Биллингса, который быстро шел через лужайку, как сердитый портной. А еще Бурого Дженкина, бегущего за ним, словно когтистая и зубастая тень.
Тут я заметил, что крепко вцепился в перила, словно пытался вырвать их с корнем. И что сердце дико колотится у меня в груди. Стресс, подумал я,
Я сделал шаг вперед, потом еще один. Мотнул лучом фонаря налево, направо, вверх, потом вниз. Дошел до люка в крыше и заглянул. Ни неба, ни звезд. Все было замуровано, как раньше, когда Гарри Мартин застрял здесь головой, храни его Господь. Я подошел к тому месту, где находился лаз, и поднял ковер. Лаз исчез. Я провел руками по голым доскам. Сомнений не было. «Шумерских врат», как называл их молодой мистер Биллингс, ведущих в 1886 год, не существовало. Мне все привиделось – абсолютно все. У меня в голове смешались детские предостерегающие байки, местные сплетни о Фортифут-хаусе и статья из «Нэшнл Джиогрэфик» о шумерских зиккуратах, и воображение создало мир таинственных незнакомцев, ведьм и путешествий во времени.
В некотором смысле я испытал даже облегчение, узнав, что все это вымысел. Я стоял со слезами на глазах посреди темного чердака, чувствуя, будто освободился от какой-то страшной ответственности. Боже, если бы Лиз не вмешалась, если бы не объяснила мне, каким странным я стал, я оказался бы в психлечебнице, где рассказывал бы дружелюбным санитарам, что Сотот
