Лиз поставила цыпленка в духовку и тоном заправской супруги спросила:
– Ну?
– Что ну? – поинтересовался я.
– Ну что он сможет сделать с машиной?
– А, с машиной… Меньше чем за три сотни фунтов – ничего. Сказал, что лучше купить новую.
– И что ты собираешься делать?
– А что я могу? Буду работать здесь, пока не смогу позволить себе новую, только и всего.
– Я все-таки считаю, что ты должен сообщить в полицию. Этому Берперу, или как там его, место за решеткой.
– Белчеру, – поправил я ее. Я подошел к холодильнику, вытащил большую бутылку холодного Соаве[25] и налил два бокала.
– Наверное, ты права. Но тогда мне придется отвечать на некоторые неудобные вопросы. Например, почему документ об уплате дорожной пошлины просрочен, и почему машина не застрахована?
– У тебя не было
– Я не мог ее себе позволить. Джени вычистила счет жилстройкооператива до последнего пенса.
– Вот свинья.
– Да уж. Но я, наверное, заслужил это. Не очень хорошо с ней обращался.
Лиз сделала глоток и посмотрела на меня взглядом, в котором читалась удивительная, не по годам, зрелость.
– Ты же не бил ее?
– Нет. Просто не уделял ей внимания. Думаю, иногда игнорировать – хуже, чем избивать.
– Может, тогда надо было колотить ее.
Я сел.
– Не спрашивай. Может, я вообще никогда не любил ее. Если уж на то пошло, может, я даже не знаю, что такое любовь. Понимаешь, настоящая любовь. Такая, ради которой умирают.
– Не думаю, что многие умирают, – сказала Лиз. Она улыбнулась и добавила: – Когда мне было лет девять, у меня была золотая рыбка. Я очень ее любила. Ее звали Биллиам. Я сказала матери, что, если Биллиам умрет, я убью себя. Поэтому, когда она действительно умерла, мать мне об этом не сказала. Соврала, что рыбка убежала. И я, как идиотка, ей поверила. Сказала всем одноклассницам, что объявляю награду в 10 пенсов тому, кто найдет ее. Они оказались еще большими идиотками и стали ее искать.
– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался я. – Что нельзя ни в кого влюбляться – даже в золотую рыбку?
Лиз пожала плечами:
– Не знаю.
И она рассмеялась.
В этот момент на кухню вернулся Дэнни. Я даже не заметил, что он уходил. Он держал под мышкой альбом для рисунков, вид у него был хмурый.
– Куда делся тот дядя? – сердито поинтересовался он.
– Ты имеешь в виду человека из автосервиса?
– Нет, того, что на фотографии.
– Какой фотографии?
– Которая там. Я рисовал Милашку Эммелин, а потом мы с дядей в цилиндре пошли смотреть на фотографию этого дяди, потому что я хотел нарисовать его правильно, но он исчез.
Я был в шоке. Кисти рук и спину начало жутко покалывать – знак дурного предчувствия. Это снова началось… дом шевелился… тени мерцали… в комнатах верхнего этажа тихо бормотали голоса. Почему-то в голову пришли давно забытые строки:
Должно быть, речь в стихотворении шла об апартаментах Короля Филиппа. Но в детстве мне казалось, что в нем речь идет о моем шкафе, где с наступлением темноты в одежде прятались маленькие злые человечки, и это всегда меня пугало. Каждую ночь я дважды проверял, заперта ли дверца шкафа, а еще припирал ее стулом. И все равно слышал, как карлики ворочаются внутри, тихо побрякивая проволочными вешалками.
Я думал, что давно забыл то ощущение беспомощного страха, которым эти строки насквозь пропитывали меня. Но когда Дэнни
