Софья едва в сестру подушкой не запустила. Скандалы та закатывать будет, овца нестриженая! И из-за чего?! Можно подумать, ее, как леди Годиву, по Москве на лошади уговаривают проехаться в одной прическе. Так нет же! Тряпок накручено – на шестерых хватит, а если по XXI веку – то и на десяток девчонок. Но понтов!
Надо ж показать, что она старшая!
– Значит, так. – Софья вылезла из-под покрывала и двинулась умываться, все равно больше чем полчаса подремать бы не удалось. – Мы. Все. Идем. За. Отцовским. Гробом. Ясно?
Евдокия невольно кивнула. Слова падали увесисто, не хуже бетонных плит. Даже жутковато как-то становилось. И от тона, и от холодных, слегка прищуренных глаз сестры:
– Если ты не идешь – значит, ты не Романова! Выбирай сама.
– А ежели чей глаз дурной?!
– Ты что, сестричка, в сглазы веришь? Так с этим тебе к протопопу Аввакуму, он разберется.
И резко хлопнула в ладоши. Девушек долго ждать не пришлось, мигом одна в дверь заглянула.
– Проводи сестрицу мою к Аввакуму, – приказала Софья. – А мне чашку кофе и отчет. Дуня, если батюшка скажет, что неприлично мной задуманное – можешь не идти.
Евдокия кивнула и отправилась к Аввакуму. Оно и правильно, еще бы минут десять – и Софья б ее пинками выгнала, а сие урон царской чести. Вот ведь… что бывает, когда ребенком не занимаются! Могла бы быть, как Марфа, а так… полная Дунька! С кикой!
Отчет был прост. Народ горюет о государе, преступники пока не раскололись, старец Симеон еще два раза пытался выйти из дворца…
– Взять и к преступникам, – решила Софья. – Пока не пытать, а там посмотрим.
– Старец же…
– Они с моим отцом в один год родились. Не рано ли Симеона старцем назвали?
Девушка хлопнула ресницами и ушла исполнять приказ. А Софья допила кофе и направилась одеваться.
Сегодня будет длинный день.
И он таки был длинным. Софья помнила все, как сквозь воду. Отпевание в церкви, сочувствующие лица людей, Любава, которая едва раза три не упала в обморок, но и увести ее не представлялось возможным, заплаканные лица младших…
Да, вот так и становятся старшей сестрой – осознав свою ответственность за других.
Хоронить Алексея Михайловича предстояло в Архангельском соборе – и вся его семья шла за гробом. Софья вела за руки младших детей – Ивана и Феодосию, и так же поступили царевны Анна и Татьяна. Дети жались к ним, словно осиротевшие птенцы, да так ведь оно и было.
Мать, теперь вот отец…
Романовы плакали, не стесняясь – и так же плакал народ. Никто не вспоминал о приличиях в этот миг. Алексея Михайловича любили.
Софья шла.
Разум работал словно бы отдельно от нее…
Плакали, не скрываясь, бояре, рыдали плакальщицы-черницы, плакал народ на улицах… Когда гроб занял свое место, Софья с красного крыльца обратилась к людям:
– Люди добрые! Осиротели мы с вами сегодня! Злой рукой отравлен мой батюшка! По обычаю надобно нового царя на царство провозглашать, да только брат мой старший, Алексей Алексеевич, в чужих землях ноне воюет! Как только вернется он, так и шапкой Мономаховой увенчается, а до той поры обещаю, что сберегу для него трон. Никто из супостатов на него не сядет, а порукой в том моя жизнь и мое слово! Царевны Софьи Алексеевны!
Ее слушали молча, глядели подозрительно. Софья выдохнула. Ежели сейчас она это не переломит…
– Что скажете, люди добрые?! Хотите ли себе в правители Алексея Алексеевича?!
