делу.
«Та-ак, чувствую, накрывается мой выходной одним местом!»
– Пригласить.
Припомнив несколько сочных идиом и выражений (если бы он вдруг вздумал огласить их при архипастыре Ионе, то обычной епитимьей было бы не отделаться), венценосный покровитель всех православных христиан Литвы изобразил на лице умеренную радость.
– Доброго здравия тебе, владыко.
Проговорив все положенные слова приветствия и осторожно откинувшись на ужасно неудобную спинку «челобитного» стульца (сделанного явно с тем расчетом, чтобы просители надолго на нем не засиживались), седовласый иерарх прислонил к столу свой посох и привычно огладил наперсный крест.
– Государь мой. Избрание твое Вальным сеймом на трон Великого княжества было для меня великой радостью. Когда чело твое увенчала Гедиминова шапка, сердце мое пело осанну, ибо кончилось темное время гонений и утеснений наших…
Дмитрий уже привык, что архипастырь Иона приходит к нему с самыми разными просьбами – Римская курия действительно изрядно постаралась, ослабляя и «загоняя в стойло» Киевскую митрополию. Но сейчас, слушая непривычно-многословное вступление седовласого старца и попутно удивляясь бурлящему внутри него противоречивому клубку эмоций, он начал подозревать нехорошее. Например, что у него сейчас попросят «вернуть» митрополии монастырь, который ей никогда не принадлежал. Или срочно поддержать литовское православие тонной-другой серебра, оформленного в новенькие московские копийки.
– Узнал я, что епископ виленский собирается отстроить в стольном граде училище для отроков знатных родов. С твоего на то, государь, дозволения.
Пошевелив кустистыми бровями, церковник вопросительно замолчал.
– Все так, отче. Однако прежде устроения первого в Великом княжестве университета, Валериан обязался за счет своего епископата отстроить богадельню[211] и приют для сирот-подкидышей.
Увы, но из всех объяснений предстоятель[212] услышал лишь отдельные слова:
– Уже, значит, Валериан… А ведаешь ли ты, государь!..
Сжав наперсный крест так, что на морщинистой руке проступили синие венки, Иона постарался успокоиться.
– …что епископ, коего ты по имени величаешь, еще в прошлом году в Вильне дом купил и пятерых монахов-папистов в него заселил? А ныне собирается их в наставники университетские определить, о чем верные люди доподлинно мне доносили!!!
«Вообще-то он еще полтора десятка иезуитов себе на подмогу в Обществе Иисуса выписал, но тебе этого пока знать не следует. А то еще удар хватит и привет – выборы нового митрополита всея Юго-Западной Руси».
– Он же в своем университете отроков неразумных с пути верного сбивать будет, государь! Разум им туманить речами сладкими, в веру папскую склонять, непотребщине и бесовщине учить!..
Задохнувшись от переизбытка чувств, церковник закашлялся и трижды осенил себя крестным знамением, каковое хозяин Кабинета тут же и отзеркалил. Затем он ненадолго покинул своего пожилого собеседника, вернувшись с небольшим хрустальным кубком и таким же кувшинчиком простой воды. Налил, небрежно перекрестил и пододвинул к митрополиту.
– Отче.
Отпив глоток драгоценной влаги, старик моментально порозовел и ожил.
– В упреках своих помнишь ли ты, как звучала клятва, данная мной перед церемонией возвышения мечом?
В ответ на это митрополит вцепился в кубок еще сильнее и нахмурился.
– Помню, государь. Защищать и оберегать веру христианскую…
Вообще-то клятва много чего оговаривала, но общая ее идея была весьма четкой и прозрачной – великий князь должен был править в полном соответствии с Литовским статутом. Никаких гонений на католиков или служилых татар-мусульман, конфискаций костелов в пользу Киевской метрополии и тому подобных мероприятий с религиозной окраской. Даже изгнать евреев, по примеру многих просвещенных европейских монархов, и то было проблематично, ибо, «равно и милостиво относясь ко всем своим подданным, да буду я прибежищем справедливости».
– Так чего же ты от меня хочешь? Щедрое предложение епископа виленского, будучи воплощено, послужит лишь к вящей славе и пользе всей моей державы.
Нахохлившись старым вороном, предстоятель вдобавок отгородился от Дмитрия гладким хрусталем на тонкой витой ножке. Помолчал, затем пожевал губами и тихо спросил, не рассчитывая на внятный ответ:
– Как же тогда, государь?
