или интрига приносили сразу несколько результатов). Во-первых, показал наложнице свое хорошее к ней отношение, заодно намекнув, что весьма доволен тем усердием, с коим она перенимает рецепты и способы приготовления ароматного напитка. Во- вторых, дал понять, что обедать он будет в одиночестве и оставляет выбор конкретных блюд на ее усмотрение. Ну и третье. Узнав, что правитель вообще не планирует покидать свои покои, придворные получат дополнительные доказательства его «дурного настроения» и хоть какое-то время не будут лезть.
– Мм! И в самом деле, неплохо.
Успешно (хотя и не очень быстро) продираясь сквозь вязь слегка выцветшей арабицы[221] и время от времени делая заметки и выписки, любитель древних рукописей и сам не заметил, как быстро пролетел его «выходной» день. Проскочили мимо сознания (но не желудка) вкусный обед и еще одна чашка кофе, приправленного сахаром и сливками. Не помешал наслаждаться древней рукописью и колокольный звон за оконным стеклом, призывающей к вечерней молитве. И только вспышка ярко-отрицательных эмоций, донесшихся из Приемной, заставила правителя недовольно поморщиться.
«Опять пан Константин кого-то из просителей заворачивает! Что за люди: ну ведь сказано же, что я видеть никого не желаю. И вообще, изволю быть сильно не в духе!.. Выйти, что ли, да настырного просителя гневом своим ушибить? А то и кратковременной опалой порадовать для пущей доходчивости».
Однако идти никуда не пришлось, ибо его личный секретарь Острожский успел первым. Тихо поскребся в створку двери, дождался отклика-разрешения и буквально просочился сквозь слегка приоткрытую створку двери. Впрочем, как вошел, так и замер на пороге Опочивальни, попросту не смея двигаться дальше.
– Государь. Епископ виленский Валериан Протасевич нижайше просит его принять по срочному делу. Утверждает, что ты сам повелел ему действовать не мешкая.
Дмитрий сильно сомневался, что иерарх католической церкви упражнялся перед православным литвином в просьбах, да еще и нижайших. Скорее уж два идеологических и политических врага по своему обыкновению вдоволь пошипели друг на друга, обменялись завуалированными оскорблениями, посоревновались в остроумии и… мирно разошлись. Потому что секретарь был попросту обязан доложить о просителе, которому высочайше даровано право просить аудиенции в любое время дня и ночи. А римский каноник не желал окончательно портить и без того плохие отношения с влиятельнейшим и весьма родовитым вельможей. Во всяком случае, не тогда, когда клирик ценой немалых усилий наладил действительно хорошие отношения с новым великим князем и был всего в паре шагов от того, чтобы завоевать доверие, а вместе с ним и определенное влияние на молодого правителя.
«Знаю я его срочные дела. Поди, если бы не моя долгая беседа с митрополитом Ионой и его одухотворенное лицо на выходе из Кабинета, спокойно бы до завтрашнего дня дотерпел. А так тревога одолела – вдруг старый конкурент меня на что-то плохое соблазнить умудрился…»
– Проси в Кабинет.
С досадой закрыв обложку десятого тома «Книги драгоценных ожерелий», властитель подозвал к себе рыжеволосую Хорошаву. Что-то очень тихо ей повелел, дождался понимающего поклона и только после этого нацепил на лицо подходящую к моменту маску, то бишь умеренную приязнь, осложненную легким недовольством. Не епископом, конечно, а так, вообще.
– Ваше величество!
Ответив на довольно-таки изящный поклон Протасевича милостивым наклонением головы, хозяин дворца уселся на свое рабочее место. После чего небрежным жестом монаршей длани дозволил позднему гостю не только приблизиться, но и присесть на неудобный стулец.
– Валериан, я надеюсь, что ты оторвал меня от размышлений о благе государства по действительно важному делу?
– Разумеется, ваше величество!..
Выудив из широких рукавов своей шелковой сутаны два листка дорогой беленой бумаги, епископ положил их перед собой на стол.
– В правом списке я взял на себя труд отметить тех магистров и докторов наук, кто уже согласился занять места преподавателей в будущем Виленском университете. А в левом изложил свои скромные предложения касательно тех, кто бы мог заменить отказавшихся.
Пока хозяин Большого дворца читал довольно толково составленный документ, представитель Римской курии внимательно изучал выражение лица восемнадцатилетнего Великого князя Литовского, не забывая обшарить внимательным взглядом и сам Кабинет.
– Насколько этот твой Петр Скарга[222] хорош в риторике? И не слишком ли он молод для звания профессора?
