постельничий Дубцов медленно опустился на одно колено:
– Виновен, государь. В небрежении к долгу, в лености и глупости, в дурной службе, позволившей гнусным изменщикам утворить свое подлое дело.
Одобрительно хмыкнув, Великий князь Литовский жестом поднял боярина на ноги. Помолчал, о чем-то раздумывая, так долго, что северный ветер, внимательно подслушивающий за окнами покоев, даже начал подвывать от нетерпения.
– Отправляйся в свое московское имение. Сиди в нем тихо, ибо гневен я на тебя и ныне ты в опале.
Достав откуда-то из-под стола небольшую плоскую шкатулку, облицованную янтарем, правитель небрежно ее приоткрыл, давая тем самым увидеть все тот же янтарь внутренней облицовки и рубиновый браслет, камни которого блеснули кроваво-темным багрянцем. Вроде бы красиво и даже изящно, да только опытные стражи невольно поежились от незримого, но тем не менее вполне явного стылого ветерка смертельной опасности.
– Авдотье.
Сделав крохотную паузу, государь Московский продолжил инструктировать оживающего прямо на глазах ближника:
– Запоминай, кто и как к тебе станет относиться, подробно записывай. Если подойдут с какими-нибудь предложениями – не отказывай, обещайся поразмыслить. В разговорах выказывай тень обиды на меня, потому что это я повелел набирать в постельничие литвинов, ты же о нежелательности этого неоднократно упреждал. Месяца через два после рождения твоего первенца Авдотья умолит меня снять опалу и вернуть тебе прежнее место и чин. Все ли ты понял?
– Все, государь!..
Наблюдая, как шкатулка с браслетом исчезает за отворотом боярского кафтана, царственный даритель выказал легкое недовольство:
– Гм. Уж не радость ли я вижу на твоем челе?
Мгновенно осунувшись и вернув на лицо выражение печальной угрюмости и полной покорности судьбе, мужчина скромно потупился:
– Как можно, государь…
Поглядев на руки, напоминающие двуцветные флажки, молодой Рюрикович досадливо поморщился. Вытянул из левого рукава белый платок и принялся аккуратно оттирать с кожи смесь глицерина и морковного сока, жалея, что нельзя так же просто убрать с кожи уродливые язвы химических ожогов. Впрочем, не сахарный, не растает!.. До возка точно дотерпит, а пока можно просто унять ноющую боль.
– Филька.
Левый в ряду конвоир-десятник бесшумно шагнул вперед и слегка поклонился:
– Уже проговорился, государь. Пока только приятелю из седьмой сотни, но до отъезда еще с двумя знакомцами из шляхтичей языком зацеплюсь.
– Можно ли им доверять в этом деле?
– Да, государь, – всем болтать о покушении не будут, но кому надо обязательно донесут.
Учитывая, что «кому надо» служили в недавно набранных полках постельничей стражи и все свои надежды на лучшую жизнь связывали с великим князем Димитрией Иоанновичем – столь тревожная новость их должна была изрядно огорчить. А еще заставить преисполниться злобы на неведомых, но явно очень подлых заговорщиков. Пока неведомых…
– Минька?
Место первого десятника тут же занял второй:
– Шепнул сынку подскарбия Воловича, исполняя наш с ним уговор…
Вытащив из-за пазухи пухлый кошель с серебром, постельничий сторож с гордым видом добавил к нему небольшую калиту, весьма характерно звякнувшую золотыми монетками:
– …и князю Андрею Вишневецкому. Этот сам ко мне подошел… Ну я и продался ему на тех же условиях, что и Воловичам.
Сложив и убрав платок обратно в рукав, венценосный притворщик милостиво кивнул удачливому охранителю его бренного тела: мало того, что тот запустил еще одну версию слуха про его резко пошатнувшееся самочувствие, так еще и золотом (вдобавок к серебру!) разжился. Плюс, благодаря «предательству» десятника, появились дополнительные способы воздействия на старшую ветвь рода князей Вишневецких, тяготевшую к польской короне. Ну а раз так… Негодные ветви, бывает, и отсекают, чтобы не мешали дереву расти.
– Хвалю.
У многоопытного десятника от государевой милости и ласки невольно проступил легкий румянец. Опять же – если
