глаза, а на шее – на шее поблескивал железный ошейник.
– Так кадку-то куда?
– Там, в уголке поставь. Что это у тебя за украшение? Никак в побеги пускался?
– Пускался, осподин, – парень тяжко вздохнул.
– Чего ж не убег?
– Поймали. Да и народа моего уже нет, вырезали дулебы, один я и остался. Без роду теперь, без племени.
– Мстить, небось, будешь?
– Уже отомстил, – раб хищно скривился, и в синих глазах его полыхнуло на миг жуткое злое пламя.
А ведь он совсем еще юноша, – почему-то подумал Рад. – подросток.
– Тебе сколько зим?
– Вроде пятнадцать прошло. Точнее не помню.
– Да ты кадку-то не держи, поставь наконец! Что пялишься? Красивая у меня жена?
– Очень! Я раньше думал – таких красавиц и не бывает.
Тут Хильда не выдержала, зашлась в смехе, ничуть не стесняясь, спросила:
– Это ж в какой глуши ты жил?
– На полночь идти долго-долго. Там где стужа, где льды и день зимой – синий да черный. А летом… – парнишка мечтательно улыбнулся. – Летом почти по полгода день – длинный, светлый.
– Ты нам сказки-то не рассказывай – «по полгода день», – махнув рукой, передразнила Хильда. – Ладно врать-то! Кадку поставил? Давай-ка, воды неси! Ох, уж эти мне невольники.
– Слушаюсь, госпожа, – юный раб поклонился.
– Постой, – задержал его Радомир. – Как твое имя?
– В родных местах Ирманом звали.
– Ирман, значит. Я смотрю, ты парень смышленый. Что-то я тебя плохо помню.
– Так и я тут недавно, и года нет.
– Ясненько. А что насчет Истра с Тужиром скажешь? Знаешь таких?
– А то как же! – отрок вдруг улыбнулся. – Славные парни, веселые, Тужир – песенник, а Истр меня хотел с собой в поход, к гуннам взять, да Доброгаст-старейшина не дал. Не доверял мне.
– Тебе, пожалуй, доверишь, – Радомир махнул рукой. – Ишь, ошейник-то! Ладно, ступай, после поговорим, вечером.
– Добрый отрок, – неожиданно прошептала Хильда. – есть в нем какая-то надежность, уверенность, сила, я чувствую.
– Ты грязь лучше свою почувствуй, вон, все плечи черные, давай-ка мыться!
– На себе посмотри, о, муж мой!
Вымывшись, переоделись в чистое, пообедали, закусили бражку гуськом с яблоками пареными, ароматными, вкусными, потом вышли во двор – народ, что от Доброгаста остался, собрали, человек сорок, если с невольниками считать. Маловато, конечно, но ведь и в других – соседских – родах немногим-то и больше, а у того же, скажем, Сбыслава – так и меньше даже.
Плохо, что истинных родичей мало осталось – кто с Радомиром к гуннам ушел-сгинул, кто на охоте погиб, а кого – соседушки-готы убили. Справных мужиков всего-то с дюжину и осталось, ну и рабов, конечно – для вспашки да выпаса, хватит, а так – почитай все женщины да девки, да ребята малые.
– Да уж, – Рад грустно поник головой. – Наследство…
Воинов-то почти и не было, разве вот только те мужики – да и то, какие они воины? Земледельцы. Вся молодежь к гуннам по налогу кровью ушла, а те, что вернулись – Тужир, Истр – где теперь? Эх, Тужир, Тужир, друже… Не петь теперь тебе своих песен, не петь.
Старичок управитель, подойдя, поклонился:
– Не желаешь ли чего приказать, господине? Все сполним – рады.
– Я виду, что рады, – Радомир тряхнул головой. – Что-то запамятовал – тебя как звать-то, старче?
– Творимир-старец.
– То-то и он, что старец. Вот что, пусть пока личный состав занимается по распорядку.
– Че-го, осподине?
– Ну, что делали, то и делайте. Все по хозяйству.
– А Хотобуде…
