Он припоминал сюрреалистический разговор с Бронсоном Фордом то ли об искусстве, то ли об антропологии, а до этого какой-то нереальный диалог с двумя сотрудниками спецслужб, которые пытались убедить его в том, что его дед был суперзлодеем, Мишель – двойным агентом, высадка на Луну – фальсификацией, а половина аристократов Олимпии отправляла черную мессу, и не только. Дон испытал внезапный приступ головокружения и дезориентации, ему показалось, что он блуждает по этим мрачным залам уже целую вечность, и его сознание на несколько секунд отключилось. В памяти всплыли обрывки фраз, шуршание ткани, чувство удушья, а затем все эти обрывочные воспоминания поглотил туман амнезии.
Гости уже разошлись отдыхать, и огни в доме были приглушены. Он на ощупь дотащился до отведенных им комнат, молясь, чтобы Мишель ждала его там. Внутри было темно, и только из гостиной сочился свет. Мишель свернулась на диване возле напольной лампы с огромным плетеным абажуром, очень похожей на ту, что стояла в их доме в Сан-Франциско, – они купили ее на гонконгском базаре почти десять лет назад, в конце своего второго медового месяца. Он ехал на конференцию геофизиков, а Мишель, взявшая отпуск, чтобы написать книгу о мультикультурализме, присоединилась к нему в исследовательских целях. Они пренебрегли конференцией и провели неделю, разглядывая достопримечательности, блуждая по лабиринтам и расхаживая по казино и ночным клубам, где на все лады завывали представители местного мандариноязычного населения, исполняя на сносном английском классику американской попсы.
После благополучного возвращения в Штаты наступил несколько напряженный период, когда на горизонте замаячила возможность нового пополнения семейства, но тревога оказалась ложной, и кризис благополучно разрешился; в кои-то веки он благодарил небеса за сниженное количество сперматозоидов! Близнецов, дай им бог здоровья, хватало за глаза. И теперь, спустя много лет, ни у Дона, ни у Мишель не хватало решимости хотя бы задним числом разобраться в своих чувствах по этому поводу.
Видно было, что Мишель плакала: покрытая пятнами кожа отливала молочной бледностью. Вид жены, пристроившейся под высокой лампой, словно позирующей фотографу, вкупе с воспоминаниями о гонконгской поездке и последующих волнениях по поводу беременности, на несколько секунд заставили пульс Дона участиться. Чувство дезориентации опять усилилось, а к горлу снова подступила тошнота.
– Дорогая, прости, что так поздно. Чт' случилось? – произнес он. – Милая…
Она куталась в потрепанное одеяло, сшитое ее бабушкой, когда та еще ходила в приходскую школу. Мишель подтянула край одеяла к самому подбородку и пристально посмотрела на Дона:
– Скажи мне какой-нибудь секрет. Который знаем только ты и я.
Дон присел на край дивана. Он неловко взял ее за руку, ладонь была холодной.
– Милая, что ты тут делаешь?
Ему вдруг подумалось, а не уловка ли это, чтобы рассеять его естественное недовольство тем, что она оставила его одного на приеме. Он пресек эту мысль и ободряюще улыбнулся.
Мишель не ответила. Ее ладонь была вялой, как снулая рыба, а взгляд странно неподвижен, как у наркомана.
– Ну ладно. Какой секрет тебе сказать?
– Какой угодно, – сказала Мишель. – Лишь бы о нем знали только мы двое.
– Хм. Это выглядело цинично – бросить меня на съедение волкам. Хотя думаю, что никакого секрета в этом нет, раз уж все видели, каким ветром тебя сдуло, так ведь?
Она молча смотрела на него, и он заключил, что она, похоже, тоже выпила, причем больше, чем ему показалось на первый взгляд.
Дон сглотнул и вымученно улыбнулся:
– Я ношу носки из разных пар и, кхм, надеваю их шиворот-навыворот. А! Еще я забываю их менять чаще чем два-три раза в месяц. Ну как?
Она сжала его руку и, казалось, испытала облегчение:
– Это в самом деле ты.
– Да, любовь моя. Искренне надеюсь, что ты не рассчитывала на Дон Жуана, – он погладил ее запястье.
Она покачала головой. Лицо расслабилось, и стало заметно, как она устала. Дон поднял ее с дивана, и вдвоем, спотыкаясь и покачиваясь, они переместились в спальню.
Дон выключил свет и рухнул на широкую кровать, сразу почувствовав себя легким, как перышко, в объятиях одеял и темноты, и уже практически провалился в колодец сна, когда Мишель что-то пробормотала, взволновав ровную поверхность глубокой дремы.
– А? Чт’ такое? – спросил он.
– Мне показалось, что ты уже приходил раньше, – сказала она в подушку. – Недавно. Я читала и… Я заснула, и меня что-то разбудило.
– Да? Что?
– Ты.
– О, – Дон лежал на животе, прислушиваясь к бурчанию и хлюпающим звукам, издаваемым его внутренностями, протестующими против своего содержимого. – Я? Когда?
Мишель молчала. Затем, когда Дон уж решил, что она задремала, она сонно произнесла:
